Что такое полуденный ужас
Феномен «полуденного ужаса»
Итак, что же такое дневной (полуденный) ужас? У этого феномена нет точного определения. В целом, это иррациональное чувство тревоги, возникающее при взгляде на что-то, что не должно вызывать такого чувства.
Это очень похоже на эффект зловещей долины, только, в случае с дневным ужасом, беспокойство вызывает не человек (или кто-то на него похожий), а пейзаж, экстерьер или, реже, интерьер.
У таких пейзажей них, как правило, есть немало общих черт: контрастные цвета и необычная перспектива (особенно, если мы говорим о картинах), а также композиция с широким открытым пространством. Людей в таких пространствах, как правило, нет.
Впрочем, встречаются и исключения. Персонажей таких изображений можно охарактеризовать как жертву или резонёра. Они будто тоже испытывают тревогу/страх из-за происходящего на картине, чувствуют то же, что и зритель.
«Когда. наступает жаркий полдень, Пан удаляется в густую чащу леса или в прохладные гроты и там отдыхает. Опасно беспокоить тогда Пана. Он вспыльчив, он может в гневе послать тяжелый, давящий сон, он может, неожиданно появившись, испугать потревожившего его путника.
Наконец, он может наслать и панический страх, такой ужас, когда человек опрометью бросается бежать, не разбирая дороги, не замечая, что бегство грозит ему неминуемой гибелью.»
Надо сказать, страх перед Паном и Полуденицей имеет обоснование: отдых в помещении спасал от солнечного удара и перегрева в жаркий день, от которых вполне себе можно было умереть.
Собственно, вот к чему я веду: возможно, дневной ужас связан с обычаем избегать пребывания на улице в полдень, ведь это может быть опасным. Причина бояться полдня со временем исчезла, равно как и вера в богов и духов, а сам страх отчего-то остался.
Однако у феномена могут быть и другие, более психологические причины. Во-первых, это боязнь одиночества. Человек остается наедине с природой и не знает, чего от неё ждать. Сложно договориться с кем-то, чьего языка ты не знаешь.
Во-вторых, причины дискомфорта могут крыться в агорафобии и мегалофобии. Человек ощущает себя ничтожно маленьким по сравнению с пространством вокруг него, и, в то же время, это пространство кажется бесконечно большим.
На мой взгляд, он создает ощущение “застывшего момента”, о котором я и хочу поговорить дальше.
И вот тут-то стоит перейти к литературе, так как, если картины и фото вызывают чувство тревоги визуально, то тексты дополняют тревогу эмоциями и описаниями. Здесь я буду ссылаться на Лишаева и одно из приложений в его книге “Эстетика другого”.
В приведенных им примерах можно увидеть, как авторы пишут, что время в моменты полуденного ужаса будто замирает, а человека, наблюдавшего за этим, охватывает предчувствие несчастья, которое вот-вот должно произойти.
“Если мы попали в провал безвременья, если «в мире ничего не происходит», если «нет ни сейчас, ни прежде, ни – во веки веков» (…),то мы в чисто пространственном мире: мы видим птицу и способны отличить ее от стрекозы или мошки, но движения, «развития», «последовательности»
Что ж, с тем, что именно и почему нас пугает, мы вроде бы разобрались. Предлагаю перейти к более конкретным примерам и посмотреть, как все это работает на практике.
Начну, пожалуй, с крипипасты “Полдень”. Она посвящена дневному ужасу, и в ней мне больше всего нравится атмосфера завязки: жаркий летний день, опустевший город, ничего не происходит, но что-то вот-вот должно случиться.
Это галерея художника Эдварда Гордона. Вот уж кто точно мастер дневного ужаса! Его работы пропитаны атмосферой застывшего момента и полуденной эстетикой. Что характерно, на его работах нет людей и концепт всегда примерно одинаков: это комната,
Ещё один художник, Джорджио де Кирико. Его работы интересны тем, что находятся на грани дневного ужаса и сюрреализма. Он любит играть с контрастом, светом и тенями, добавляя тревоги в солнечный день.
Почему я сказала, что он “на грани”? На мой взгляд, его картины излишне меланхоличны и мрачны для того, чтобы полностью быть дневным ужасом. Но, как мы помним, этот феномен изучен очень слабо и не имеет точных определений. Так что, любое мнение имеет место быть.
Огромные здания, необычная архитектура и, главное, безлюдность. Как будто бы все жители в один момент взяли и исчезли. (Хотя на деле они там и не появлялись из-за дороговизны жилья и земельных налогов, но сейчас не об этом.)
Что такое «полуденный ужас» и как его пережить
Что такое «полуденный ужас» и как его пережить
10 июля 2021, 18:44 | Просмотров:
Случалось ли вам жарким летним днем, когда солнце стоит в зените, оказаться где-то на природе и не на шутку испугаться? Тревога возникает будто бы без причины, кажется, что надвигается неминуемая беда и уже ничего не исправить. «Рамблер» рассказывает, что это и как с этим справиться.
У этого феномена есть свое название — полуденный ужас, его описание встречается в произведениях философов и писателей, а в живописи есть даже одноименный жанр.
Богослов Павел Флоренский так описывал это состояние:
«В полдень же ровно в полдень еще страшнее. Оглядишь кругозор. Стоят в застывшем воздухе сухие испарения пашен: то земля «горит», говорят крестьяне. Знойные дыхания земли не колыхнутся. Беспощадное светило прибивает к растрескавшейся, обезвлажненной почве каждый лист, давит потоками тяжелого света: то небосвод льет ливень расплавленного золота. Даже пыль не пылит, — гнетет и ее, покорную, стопудовый гнет. Тяжко и жутко. В безвольном ужасе молчит все, истомное, притихшее пред мощным Молохом лишь бы минул томительный час. Побежишь — и гонится, гонится кто-то. Крикнуть хочешь — не смеешь. Да и не ты один: вся тварь ушла в себя, вся тварь, замерши, ждет. Кажется, «бес полуденный» не ласковей «беса полуночного». Не моя это мистика. Боюсь ее. Ни ночью, ни днем не раскроется душа. И не хотелось бы умирать в эти жуткие часы».
Древние греки верили, что в это время отдыхает бог Пан, а если случайно его разбудить, то он нашлет такой ужас (кстати, панический от слова Пан), что человек будет бежать со всех ног пока не погибнет. В славянской мифологии есть персонаж — Полудница, женщина или девочка, которая выходит в поле в самые знойные часы, чтобы уберечь посевы от солнца. Но тот, кто встретится ей на пути обязательно пострадает или сразу погибнет. Поэтому в это время было принято отдыхать, а не работать, чтобы не прогневить духов и богов.
Эфеект ужаса создает не только тишина, сама природа замирает, не слышно ни птиц, ни насекомых, ни шелеста травы или листев. Особую роль играет свет, из-за которого даже высокое безоблачное небо, кажется плоским и давящим.
Соверменные врачи не рекомендуют выходить на улицу в часы максимальной солнечной активности — примерно с 12 до 16 часов. Жару лучше переждать в укрытии, а потом приниматься за дела.
Если вы заметили ошибку, выделите необходимый текст и нажмите Ctrl+Enter, чтобы сообщить об этом редакции.
Подпишитесь на нас: 
Google Новости
Что такое «полуденный ужас» и как его пережить
Случалось ли вам жарким летним днем, когда солнце стоит в зените, оказаться где-то на природе и не на шутку испугаться? Тревога возникает будто бы без причины, кажется, что надвигается неминуемая беда и уже ничего не исправить. «Рамблер» рассказывает, что это и как с этим справиться.
У этого феномена есть свое название — полуденный ужас, его описание встречается в произведениях философов и писателей, а в живописи есть даже одноименный жанр.
Богослов Павел Флоренский так описывал это состояние:
«В полдень же ровно в полдень еще страшнее. Оглядишь кругозор. Стоят в застывшем воздухе сухие испарения пашен: то земля «горит», говорят крестьяне. Знойные дыхания земли не колыхнутся. Беспощадное светило прибивает к растрескавшейся, обезвлажненной почве каждый лист, давит потоками тяжелого света: то небосвод льет ливень расплавленного золота. Даже пыль не пылит, — гнетет и ее, покорную, стопудовый гнет. Тяжко и жутко. В безвольном ужасе молчит все, истомное, притихшее пред мощным Молохом лишь бы минул томительный час. Побежишь — и гонится, гонится кто-то. Крикнуть хочешь — не смеешь. Да и не ты один: вся тварь ушла в себя, вся тварь, замерши, ждет. Кажется, «бес полуденный» не ласковей «беса полуночного». Не моя это мистика. Боюсь ее. Ни ночью, ни днем не раскроется душа. И не хотелось бы умирать в эти жуткие часы».
Древние греки верили, что в это время отдыхает бог Пан, а если случайно его разбудить, то он нашлет такой ужас (кстати, панический от слова Пан), что человек будет бежать со всех ног пока не погибнет. В славянской мифологии есть персонаж — Полудница, женщина или девочка, которая выходит в поле в самые знойные часы, чтобы уберечь посевы от солнца. Но тот, кто встретится ей на пути обязательно пострадает или сразу погибнет. Поэтому в это время было принято отдыхать, а не работать, чтобы не прогневить духов и богов.
Эфеект ужаса создает не только тишина, сама природа замирает, не слышно ни птиц, ни насекомых, ни шелеста травы или листев. Особую роль играет свет, из-за которого даже высокое безоблачное небо, кажется плоским и давящим.
Соверменные врачи не рекомендуют выходить на улицу в часы максимальной солнечной активности — примерно с 12 до 16 часов. Жару лучше переждать в укрытии, а потом приниматься за дела.
Приложение 7. «Ужас полудня» и «ужас полуночи» (четыре примера и комментарий)
Воспользовавшись рядом выразительных и полных интереснейших подробностей описаний «ужаса полудня», попытаемся проиллюстрировать его преэстетическую значимость и показать связь расположения ужаса с тем, что можно назвать «ситуацией» безвременья или опытом «чисто пространственного мира», опытом «остановки мира», опытом мира, ужасающего человека соединением странной выпуклости и неподвижности вещей и близостью Небытия (Другого), присутствующего самой этой плотностью и неподвижностью (в самой этой плотности и неподвижности) вещей: странно неподвижны здесь не только вещи, но и сам видящий их человек. Вещи неподвижны, – даже если они движутся. Человек «застывает», «каменеет», – даже если он начинает «метаться в панике».
1. Первым мы процитируем выразительное описание полуденного ужаса у Леонида Липавского:
«Есть особый страх послеполуденных часов, когда яркость, тишина и зной приближаются к пределу, когда Пан играет на дудке, когда день достигает своего полного накала.
В такой день вы идете по лугу или через редкий лес, не думая ни о чем. Беззаботно летают бабочки, муравьи перебегают дорожку, и косым полетом выскакивают кузнечики из–под ног. День стоит в своей высшей точке (здесь и ниже курсив и полужирный шрифт мой. – С. Л.).
Тепло и блаженно, как ванне. Цветы поражают вас своим ароматом. Как прекрасно, напряженно и свободно они живут! Они как бы отступают, давая вам дорогу, и клонятся назад. Всюду безлюдно, и единственный звук, сопровождающий вас, это звук собственного, работающего внутри сердца.
– Да, кто–то зовет вас по имени.
Вводная часть описания «страха послеполуденных часов» акцентирует наше внимание на «напряженной жизни» природы в эти «часы зенита», на том, что в мире «все нормально» – бабочки летают, муравьи бегают, цветы поражают своим ароматом. Хотя «яркость, тишина и зной приближаются к пределу», все же мир небезжизнен, в нем что–то происходит, что–то в нем есть, он осмыслен и одушевлен, так что даже цветы «отступают» перед человеком, «дают ему дорогу», как бы вступая с ним в осмысленное взаимодействие. Липавский говорит об этом «мирном мире» для того, чтобы показать внезапность и «немотивированность» какими–либо заметными изменениями в состоянии природы перехода от полусонного «блаженства» («блаженно, как в ванне») человека в лоне «прекрасного» мира к провалу в «мертвенный мир».
Итак, приход ужаса знаменуется сменой напряженной жизни мира на «запустелую неподвижность», на «мертвенное цветение» мира. Этот переход совершается «вдруг», внезапно и непроизвольно: «предчувствие непоправимого несчастья охватывает вас». Суть этого события Липавский видит в «каталепсии времени», в остановке мира. Эта «остановка» времени (или почти остановка: «время готово остановиться») означает какое–то другое видение мира, остановка времени совпадает с данностью нам какого–то другого мира.
Почему же остановка времени увязана в ужасе полудня с остановкой мира? Почему мы говорим о времени, когда «ужас» был отнесен к эстетике пространства? Почему мы не рассматриваем эту модификацию ужасного в рамках эстетики времени? Дело в том, что речь идет (в описании состояния ужаса) как раз не о восприятии времени, не о восприятии тех или иных временных модусов сущего, а о мире в без–временьи, то есть о мире, данном нам исключительно под углом зрения пространства. Время есть такая форма нашего восприятия сущего, которая поддерживает дистанцию между нами и вещами, между нами и миром сущего. Время неотделимо от сознания и есть то, что позволяет «делить» мир на фрагменты–вещи. И этот делитель – в нас самих. Но тогда мир – вне нас. Это – если все «нормально». Если же нам довелось встретиться с Паном, то это значит, что человек, человеческий «глаз» потерял свою активность, что он уже не может контролировать вещи, упорядочивать их. Если нет времени, то нет ни «до», ни «после», ни «сейчас», но тогда и вещи, хотя и перемещаются физически, остаются для нас неподвижными. Полет птицы неподвижен, поскольку одно мгновение неотделимо от другого; мы – в безвременьи, то есть в мире без сознания (в мире с разрушающимся сознанием и языком). Нет того, чем отделять мгновения – Времени, а потому полет птицы состоит из каждый раз (каждое мгновение) неподвижной птицы. Полет не складывается в движение. Птица все время летит (крылья распростерты) и… – она все время неподвижна (новая точка в пространстве, которую занимает птица, никак не связана с предыдущей точкой). Ее мерцающий полет в каждой точке – неподвижен, ее полет неподвижен «все время». Ведь нет того, что позволило бы сказать, что вот «там» она была тогда, а вот «здесь» она теперь. Ни тогда, ни теперь – нет, следовательно, птица – неподвижна.
Если мы попали в провал безвременья, если «в мире ничего не происходит», если «нет ни сейчас, ни прежде, ни – во веки веков» (а это и есть не Время, не Вечность, а безвременье как присутствие Небытия), то мы в чисто пространственном мире: мы видим птицу и способны отличить ее от стрекозы или мошки, но движения, «развития», «последовательности», сохранения в последующем предыдущего (то есть существования, жизни) – уже нет. Но неподвижное – мертво, потому–то в неподвижном мире «ничего не происходит». Формы есть, а времени и смысла – нет. Мир остановился, Время перестало «приводить его в движение», движение «окаменело», «замерло», «прекратилось», оно не продолжается, так как оно только пространственно. Оказывается, движения «в» пространстве нет, если нет времени, если мы провалились в паз «между–временья», в бездну Небытия. Встреча с Другим как Небытием в «ужасе» означает остановку времени, остановку мира, утрату смысла, убегание «я», субъекта, индивидуальности.
Итак, с потерей дистанции, с утратой на мгновение связи с Другим–Бытием, с Временем, с «глазом Бога» наш глаз перестает быть «разумным глазом» и становится пассивным экраном, озером, в котором отражается мир: через глаз проплывает птица, в нем стрекоза отгрызает мошке голову, в нем цветут цветы. Так как «приводящее в порядок» присутствие предметов Время, субъект, сознание (выстраивающее их один за другим в некоторой последовательности) отсутствует, то активными, по мере «окаменения глаза» становятся сами вещи. Совершенно без всякой связи (связь перестала выстраиваться активным глазом) они механически попадают в поле зрения глаза, исчезают (просто «исчезают», а не «потом» исчезают), их место занимают другие предметы. Не глаз видит, а «его видят», как говорит Валерий Подорога. Он теперь видит, поскольку в него «смотрятся» как в зеркало, «в зеркало вод». Впрочем, такое выражение не вполне корректно. Сказать, что «его видят», – значит поставить вещь, мир на место человека, а человека – на место мира, «в который смотрят». Однако ситуация безвременья, ситуация чисто пространственного соотношения человека и мира вещей, – это, скорее, ситуация, приближающаяся к ситуации отражения одних вещей в других, к ситуации соотношения двух вещей: ни одна из них не «видит», каждая пассивно отражается в другой. Поскольку же глаз все–таки еще «видит» (в той мере, в какой он все еще видит мир по–человечески), его охватывает ужас, он в панике от того, что вещи перестают подчиняться ему и кажут себя так, как будто это они активны, это они по своей «воле» входят в поле видения глаза и «выходят» из него. Сам ужас, охватывающий человека в ситуации такой «активизации» мира, свидетельствует о том, что сознание, «я», субъект разрушаются, но еще не разрушены, что человек сходит с ума, но еще не сошел с него окончательно. Ужас – это действительно в некотором смысле «омертвление» человека и «оживление» мира, но в то же время «ужас ожившего мира», мира, двигающегося «на тебя» и «через» тебя, – это ужас живого человека; если человек мертв (не физически, а как чело–век, как Присутствие), то и мир мертв. Ситуация «ужаса полудня» – это ситуация умирания, ситуация полу–мертвого человека и полу–живого мира. Событие ужаса вовлекает в свою орбиту и человека, и мир. На самом деле обессмысливается, омертвляется здесь и человек, и мир, но на стороне мира, в его восприятии–отражении в душе с–ума–сходящего человека происходит его, мира, «оживление» и его же (в переживании человеком) «омертвление», «оцепенение».
Ключевым моментом в описании ужаса полудня Липавским будет, конечно, «запустелая неподвижность», «неподвижное движение» вещей и «окостенение» зрачка как симптоматика «каталепсии времени».
2. Теперь приведем описание переживания панического ужаса полудня маленьким мальчиком. Во всяком случае, попытку такого описания–припоминания делает В.В. Бианки:
«В первый раз это случилось со мной, когда мне было шесть лет. Я играл на песке у моря. Я делал из песка горки и проводил канавки. И хотя мое внимание было поглощено этим интересным занятием, я вдруг заметил, какая сделалась кругом тишина.
Наверное, подошел полдень, – солнце над моей головой стояло почти отвесно. Будто онемело все вокруг, – мне показалось – весь мир. Хрустальной горой – почти зримой – воздвиглось до самого неба безмолвие. Как это произошло? Мгновенно или же исподволь, незаметно для меня, увлеченного своей забавой? Я не слышал птичьих голосов в саду нашего дома, – птицы молчали, попрятались, затаились. Ничто не шевелилось там, в саду; укороченные, иссиня–черные тени кустов и деревьев неподвижно лежали на дорожке. Даже ветер будто затаился. Сколько живого было вокруг меня – птицы, цветы, деревья, – и я чувствовал эту огромную, разнообразную жизнь, и все замерло, будто затаило дыхание, и вслушивалось, вслушивалось: вот кто–то скажет слово – удивительное, неслыханное слово, – и разом рухнет эта непонятная мне тишина.
Когда я теперь вспоминаю себя ребенком, именно так мне представляется мое тогдашнее ощущение этого безмолвия. Тишина, внезапно наступившая, мне казалась таинственной, я. замер. и вслушивался, ждал, что вот в самой этой неподвижности полдня, в самом пространстве, наполненном зноем, с минуты на минуту что–то произойдет и тайна исчезнет.
Матери не было видно в окне, а вскочить, побежать к ней я не смел.
Тишина все длилась. Только маленькие пологие волны залива равномерно набегали и отбегали; набегали и отбегали, чуть слышно звеня, оставляя влажный след на песке. Был полный штиль.
Полный штиль был и внутри меня. Я затаил дыхание. Только ровно, сильно тукало сердце.
Сколько времени это длилось, я не смог бы сказать.
Теперь–то я хорошо знаю, что это за тишина. Она наступает на переломе знойного летнего дня, в полуденные часы. Утомленные жарой смолкают птицы; хищники, с рассвета парившие в небе на своих распластанных крыльях, прячутся в тень; рыба перестает играть на зеркале рек и прудов – глубже уходит в темные подводные заросли, и даже кувшинки прячут под воду свои желтые и белые чашечки. Зной. Безветрие. Солнце стоит отвесно. И чем жарче день, тем удивительнее это затишье, наступающее в природе. Почувствовать его можно только в лесу, в поле, на море, – в городе оно незаметно. Может быть, час пройдет после полудня, может быть, меньше, – и так же неуловимо, неощутимо, как настигает эта немота, мир опять наполняется звуками.
Если ключевым образом в описании ужаса полудня Липавским был «окостеневший зрачок», глаз, превратившийся в пассивную часть мира вещей, и, пожалуй, неподвижный полет птицы, то в рассказе Бианки на первый план выходит «тишина». Тишиной начинается провал в неподвижность, с первыми звуками он завершается. Слова, характеризующие состояние природы–и–ребенка, – это «онемение», «безмолвие», «затишье». Самая яркая метафора, выражающая для автора суть «неподвижности полдня», – «хрустальная гора безмолвия». И хотя акцент у Бианки сделан на «тишине», но здесь тишина выражает через без–звучность мира то состояние неподвижности мира, которое поразило и его, и мир как некая «тайна».
И у Липавского, и у Бианки заметное место в описании ужаса полдня занимает ожидание: у Липавского оно оканчивается «взрывом», который «разражается», а у Бианки просто «проходит», но в обоих случаях разрушение «хрустальной горы» неподвижного полдня происходит само собой, человек здесь – не деятель, а реципиент, существо, впавшее вместе с миром в обморок полудня и вместе с ним из него освобожденное. Кем? Самим человеком? Нет, он не действует, а только «чувствует» («Ничего не случилось, но я почувствовал: проходит»). Миром? Нет, мир сам ждет освобождения, мир скован тишиной, он онемел. Что–то Другое освобождает мир и человека. Пока «это» длилось – ни в мире ничего не могло произойти, ни мальчик ничего не мог сделать: не мог ни пошевелиться, ни вымолвить слова. «Матери не было видно в окне, а вскочить, побежать к ней я не смел. Был полный штиль. Полный штиль был и внутри меня. Я затаил дыхание». Не мир и не человек разрушают хрустальную гору страшного и таинственного молчания полдня, но что–то Другое, что освобождает из плена и того и другого. Так во всяком случае получается, если следовать тому, что предлагает нам текст Бианки и постфактум описанное в нем расположение.
3. Отец П. Флоренский в своей статье «На Маковце», размышляя о мистике ночи, дня, вечера и утра, так выражает «ужас» жаркого летнего полдня, сопоставляя его с переживанием безлунной и лунной ночи:
У Флоренского акцент сделан на самих вещах (в данном случае на полуденном знойном солнце) как «обладающих» некими магическими свойствами. Жаркий полдень как бы сам по себе способен вызывать «жуть», ибо такова его жуткая (бесовская) «природа». «Бес полуденный», «Молох», «Пан» – это все попытки поименовать неименуемое, Другое, которое вдруг является и захватывает власть над миром и человеком, все погружается в «безвольный ужас». Характерно, что Флоренский, как и Липавский, подчеркивает замыкание всего сущего «в себе». Обморок, обмирание – всегда есть некоторая замкнутость, тягостное замыкание в себе. Ведь если в мире «ничего не происходит», то вещи и душа оказываются в изоляции и покрывало Небытия, наброшенное на мир закрывает душу, которая «бежит» из мира «в себя» в надежде переждать наваждение.
4. Сопоставление высшей точки дня с высшей точкой полуночи («бес полуночный» ничем не ласковей «беса полуденного») напрашивается само собой, поскольку и в том и в другом случае речь идет об «остановке времени», об «остановке мира». Прекрасное описание «пана полуночи» дает Антон Чехов в своей «Скучной истории», главный персонаж которой так вспоминает о пережитом им «ужасе»:
«Я просыпаюсь после полуночи и вдруг вскакиваю с постели. Мне почему–то кажется, что я сейчас внезапно умру. Почему кажется? В теле нет ни одного такого ощущения, которое указывало бы на скорый конец, но душу мою гнетет такой ужас, как будто я вдруг увидел громадное зловещее зарево.
Я быстро зажигаю огонь, пью воду прямо из графина, потом спешу к открытому окну. Погода на дворе великолепная. Пахнет сеном и чем–то еще очень хорошим. Видны мне зубцы палисадника, сонные тощие деревца у окна, дорога, темная полоса леса; на небе спокойная, очень яркая луна и ни одного облака. Тишина, не шевельнется ни один лист. Мне кажется, что все смотрит на меня и прислушивается, как я буду умирать.
Жутко. Закрываю окно и бегу к постели. Щупаю у себя пульс и, не найдя на руке, ищу его в висках, потом в подбородке и опять на руке, и все это у меня холодно, склизко от пота. Дыхание становится все чаще и чаще, тело дрожит, все внутренности в движении, на лице и на лысине такое ощущение, как будто на них садится паутина.
– Киви–киви! – раздается вдруг писк в ночной тишине, и я не знаю, где это: в моей груди или на улице?
Боже мой, как страшно! Выпил бы еще воды, но уж страшно открыть глаза и боюсь поднять голову. Ужас у меня безотчетный, животный, и я никак не могу понять, отчего мне страшно: оттого ли, что хочется жить, или оттого, что меня ждет новая, еще неизведанная боль?
Дверь отворяется, я смело открываю глаза и вижу жену. Лицо у нее бело и глаза заплаканы.
– Ради Бога сходи к Лизе и посмотри на нее. С ней что–то делается.
– Да помоги же ей, помоги! – умоляет жена. – Сделай что–нибудь!
Что же я могу сделать? Ничего не могу. На душе у девочки какая–то тяжесть, но я ничего не понимаю, не знаю и могу только бормотать.
– Ничего, ничего. Это пройдет. Спи, спи.
Как нарочно, в нашем дворе раздается вдруг собачий вой, сначала тихий и нерешительный, потом громкий, в два голоса. Я никогда не придавал значения таким приметам, как вой собак или крик сов, но теперь сердце мое мучительно сжимается и я спешу объяснить себе этот вой.
Тишина мертвая, такая тишина, что, как выразился какой–то писатель, даже в ушах звенит. Время идет медленно, полосы лунного света на подоконнике не меняют своего положения, точно застыли. Рассвет еще не скоро».
В саду появляется живущая неподалеку бывшая воспитанница профессора, Катя. Ей тоже не спится что–то гнетет и ее; она, как и Лиза, дочь Николая Степановича, ищет с кем разделить эту тяжесть:
» – Простите, – говорит она. – Мне вдруг почему–то стало невыносимо тяжело. Я не выдержала и поехала сюда. У вас в окне свет и. и я решила постучать. Извините. Ах, если б вы знали, как мне было тяжело!» [283]
Для начала уточняющий вопрос. Спрашивается, о чем здесь идет речь? Об ужасе или о жути? Сам Чехов употребляет и слово «жуть», и слово «ужас». На первый взгляд, речь идет именно о «жутком». В пользу такого определения ситуации говорит то, что старый профессор просыпается уже с тяжестью на душе. Он еще ничего не воспринял, ничего не увидел, но ужас уже ощутил («как будто я увидел громадное зловещее зарево»). Тем не менее мы склоняемся к мысли, что расположение, описанное Чеховым в «Скучной истории»? – это скорее все же ужас, эстетическое расположение с внешним референтом, чем его автореферентный модус (жуть). Дело в том, что расположение, описанное в записках старого профессора, совершенно определенным образом связано с «полночью», с особым состоянием, в которое погружена природа. Ужасом охвачен не только Николай Степанович, старый, смертельно больной человек, но и его дочь, жена и бывшая воспитанница Катя. Ужас охватывает разных людей совершенно независимо друг от друга, единственное, что их объединяет в общем «ужасе» как некая его «причина», – это тихая безоблачная ночь с полной луной на небе. Всем «почему–то» в эту ночь невыносимо тяжело. Стало быть, это тихая полнолунная ночь преэстетически такова, что «притягивает к себе ужас». Сам же рассказчик, профессор, сравнивает эту ночь с теми особенными ночами, которые в народе называют воробьиными: «Бывают страшные ночи с громом, молнией, дождем и ветром, которые в народе называют воробьиными. Одна точно такая ночь (эти слова надо понимать в том смысле, что это была столь же страшная, особенная ночь, так как ни грома, ни молнии, ни дождя, ни ветра в дальнейшем описании нет, там все как раз наоборот: мертвенная тишина, покой, неподвижность. – С. Л.) была и в моей личной жизни. » [284]