какая болезнь была у ивана ильича
Sтраница Основного Sмысла
Между жизнью и смертью — смысл (пятая статья «провожатого»)
В предыдущей статье мы подошли к тому, что обретение смысла жизни является условием выживания человека. Но за смысл жизни — условие долголетия, выживания и бессмертия — стоит побороться. К сожалению, эту истину человечество усваивает с трудом. Почему так происходит? Попытаемся ответить на этот вопрос на материале повести Льва Толстого «Смерть Ивана Ильича».
Иван Ильич Головин — крупный губернский чиновник, прокурор, член Судебной палаты, — заболел 45 лет от роду и умер через три месяца после появления первых признаков заболевания.
Для этого не было никаких видимых причин: Иван Ильич всегда был здоровым и благополучным человеком, незадолго до заболевания он получил новое назначение с повышением жалованья и въехал с семьей в новую квартиру. Но болезнь приняла молниеносный характер.
Пусковым моментом как будто стало падение c небольшой высоты, когда он, обустраивая новую гостиную, перевешивал гардины.
Через некоторое время появилось ощущение какого-то душевного неудобства, сопровождаемого смутным переживанием скуки. Но это отнюдь не было еще нездоровьем.
Нельзя было назвать нездоровьем то, что Иван Ильич говорил иногда, что у него странный вкус во рту и что неловко в левой стороне живота.
Но случилось, что неловкость эта стала увеличиваться и переходить не в боль еще, но в сознание тяжести постоянной в боку и в дурное расположение духа. (Смерть Ивана Ильича, IV)
Владимир Рыбин,
доктор философских наук
Повесть Льва Николаевича Толстого «Смерть Ивана Ильича» я читала медленно, то несколько страниц в день, то много дней ни одной. Не потому, что было скучно читать, а потому что отвлекалась на посторонние мысли. Я отмахивалась от них и снова вчитывалась в текст, но очередная «посторонняя» мысль опять уводила меня в сторону. Конечно, я дочитала до конца.
Это было летом, но до сих пор я вспоминаю повесть и понимаю, что «посторонние» мысли были как раз не посторонние. Они приходили ко мне для того, чтобы я поразмышляла над причиной возникновения болезни Ивана Ильича. То, что он ударился боком, упав с лестницы, это не причина, а точка, поставленная физическим телом Ивана Ильича в тщетных потугах пробудить его сознание.
Вот и Иван Ильич так считал. Он строил свою жизнь, как было принято в светском обществе. Вроде бы для себя, а на самом деле для других. Мнение других возвышает человека в собственных глазах, и он начинает верить, что живёт правильно. А голос сердца (интуиция, внутренний голос) в расчёт не принимается, этот голос (если ещё жив) загоняется вглубь и считается глупостью. А он всё копошится и подаёт еле слышный сигнал – в виде угрызения совести, плохого настроения, недовольства собой и – болью (то тут, то там), потому что боль это знак, на который человек не может не реагировать. Но человек (странное существо), даже ощущая боль, не придаёт ей значения и упрямо считает причиной боли временное расстройство организма, типа «что-то не то съел».
Толстой не пишет, испытывал ли Иван Ильич боль в боку раньше, но, предполагаю, что она проявляла себя и раньше, только Иван Ильич не понимал эти предупреждающие сигналы тела, ждал, когда пройдёт само или успокаивал боль приёмом лекарств. Толстой об этом не пишет, просто я домысливаю предпосылки внезапной болезни Ивана Ильича.
«Мучительнее всего было для Ивана Ильича то, что никто не жалел его так, как ему хотелось, чтобы его жалели: Ивану Ильичу в иные минуты, после долгих страданий, больше всего хотелось, как ему ни совестно бы было признаться в этом,— хотелось того, чтоб его, как дитя больное, пожалел бы кто-нибудь. Ему хотелось, чтоб его приласкали, поцеловали, поплакали бы над ним, как ласкают и утешают детей. Он знал, что он важный член, что у него седеющая борода и что потому это невозможно; но ему все-таки хотелось этого.»
«Это было в конце третьего дня, за час до его смерти. В это самое время гимназистик тихонько прокрался к отцу и подошел к его постели. Умирающий все кричал отчаянно и кидал руками. Рука его попала на голову гимназистика. Гимназистик схватил ее, прижал к губам и заплакал.»
Иван Ильич, государственный чиновник, судья, важная особа, примерный семьянин, достойный член светского общества, занятый второстепенными (а ему казалось – важными) делами, не замечал живущего рядом мальчика, видел, но не верил его чувствам. Я убеждена, что, опираясь на любовь сына, Иван Ильич обрёл бы настоящий смысл жизни и имел бы душевное и физическое здоровье, обратив, как сказал Гамлет, глаза «зрачками внутрь» и смог бы, как Алексей Каренин, познать великое исцеляющее чувство всепрощения.
Не надо думать, что история о болезни и смерти какого-то гипотетического Ивана Ильича нас не касается. Как раз очень касается всех, особенно в наше время, когда мир сходит с ума и движется в пропасть.
«Мучительнее всего было для Ивана Ильича то, что никто не жалел его так, как ему хотелось, чтобы его жалели: Ивану Ильичу в иные минуты, после долгих страданий, больше всего хотелось, как ему ни совестно бы было признаться в этом,— хотелось того, чтоб его, как дитя больное, пожалел бы кто-нибудь. Ему хотелось, чтоб его приласкали, поцеловали, поплакали бы над ним, как ласкают и утешают детей. Он знал, что он важный член, что у него седеющая борода и что потому это невозможно; но ему все-таки хотелось этого.»
Какая болезнь была у ивана ильича
Любимая книга многих современных психотерапевтов. Прекрасная психологическая работа, вскрывающая внутренний мир тяжелого заболевшего и умирающего человека.
Обратная связь для врачей и родственников больных, разрешающая извечную проблему — говорить или нет правду смертельно больному человеку.
Рекомендуется для прочтения всем пытающимся прожить свою жизнь «легко и приятно», не задумываюсь, что тебе ждет в конце, и какая может быть расплата за эту «легкость» (поверхностность) жизни.
За всю свою жизнь герой произведения не смог наладить каких-либо искренних отношений ни с кем. Ни с друзьями, ни с женой, ни с собственными детьми. Даже собаки любимой у него не было.
Страшная мысль для обреченного: я прожил свою жизнь неправильно.
Жестокость родных, считающих, что пациент сам во всем виноват, потому что не то ест, не так спит и тому подобная формальная логика.
Ну и, наконец, страшная насмешка Толстого над врачами. Правда в то время, кажется, действительно было не важно кто тебя лечит: ты сам, священник, врач или гомеопат. Читайте сами.
После одной сцены, в которой Иван Ильич был особенно несправедлив и после которой он и при объяснении сказал, что он точно раздражителен, но что это от болезни, она сказала ему, что если он болен, то надо лечиться, и потребовала от него, чтобы он поехал к знаменитому врачу.
Он поехал. Все было, как он ожидал; все было так, как всегда делается. И ожидание, и важность напускная, докторская, ему знакомая, та самая, которую он знал в себе в суде, и постукиванье, и выслушиванье, и вопросы, требующие определенные вперед и, очевидно, ненужные ответы, и значительный вид, который внушал, что вы, мол, только подвергнитесь нам, а мы все устроим, — у нас известно и несомненно, как все устроить, все одним манером для всякого человека, какого хотите. Все было точно так же, как в суде. Как он в суде делал вид над подсудимыми, так точно над ним знаменитый доктор делал тоже вид.
Доктор говорил: то-то и то-то указывает, что у вас внутри то-то и то-то; но если это не подтвердится по исследованиям того-то и того-то, то у вас надо предположить то-то и то-то. Если же предположить то-то, тогда… и т. д. Для Ивана Ильича был важен только один вопрос: опасно ли его положение или нет? Но доктор игнорировал этот неуместный вопрос. С точки зрения доктора, вопрос этот был праздный и не подлежал обсуждению; существовало только взвешиванье вероятностей — блуждающей почки, хронического катара и болезней слепой кишки. Не было вопроса о жизни Ивана Ильича, а был спор между блуждающей почкой и слепой кишкой. И спор этот на глазах Ивана Ильича доктор блестящим образом разрешил в пользу слепой кишки, сделав оговорку о том, что исследование мочи может дать новые улики и что тогда дело будет пересмотрено. Все это было точь-в-точь то же, что делал тысячу раз сам Иван Ильич над подсудимыми таким блестящим манером. Так же блестяще сделал свое резюме доктор и торжествующе, весело даже, взглянув сверху очков на подсудимого. Из резюме доктора Иван Ильич вывел то заключение, что плохо, а что ему, доктору, да, пожалуй, и всем все равно, а ему плохо. И это заключение болезненно поразило Ивана Ильича, вызвав в нем чувство большой жалости к себе и большой злобы на этого равнодушного к такому важному вопросу доктора.
Но он ничего не сказал, а встал, положил деньги на стол и, вздохнув, сказал:
— Мы, больные, вероятно, часто делаем вам неуместные вопросы, — сказал он. — Вообще, это опасная болезнь или нет.
Доктор строго взглянул на него одним глазом через очки, как будто говоря: подсудимый, если вы не будете оставаться в пределах ставимых вам вопросов, я буду принужден сделать распоряжение об удалении вас из зала заседания.
— Я уже сказал вам то, что считал нужным и удобным, — сказал доктор. — Дальнейшее покажет исследование. — И доктор поклонился.
Иван Ильич вышел медленно, уныло сел в сани и поехал домой. Всю дорогу он не переставая перебирал все, что говорил доктор, стараясь все эти запутанные, неясные научные слова перевести на простой язык и прочесть в них ответ на вопрос: плохо — очень ли плохо мне, или еще ничего? И ему казалось, что смысл всего сказанного доктором был тот, что очень плохо. Все грустно показалось Ивану Ильичу на улицах. Извозчики были грустны, дома грустны, прохожие, лавки грустны. Боль же эта, глухая, ноющая боль, ни на секунду не перестающая, казалось, в связи с неясными речами доктора получала другое, более серьезное значение. Иван Ильич с новым тяжелым чувством теперь прислушивался к ней.
Он приехал домой и стал рассказывать жене. Жена выслушала, но в середине рассказа его вошла дочь в шляпке: она собиралась с матерью ехать. Она с усилием присела послушать эту скуку, но долго не выдержала, и мать не дослушала.
— Ну, я очень рада, — сказала жена, — так теперь ты, смотри ж, принимай аккуратно лекарство. Дай рецепт, я пошлю Герасима в аптеку. — И она пошла одеваться.
Он не переводил дыханья, пока она была в комнате, и тяжело вздохнул, когда она вышла.
— Ну что ж, — сказал он. — Может быть, и точно ничего еще.
Он стал принимать лекарства, исполнять предписания доктора, которые изменились по случаю исследования мочи. Но тут как раз так случилось, что в этом исследовании и в том, что должно было последовать за ним, вышла какая-то путаница. До самого доктора нельзя было добраться, а выходило, что делалось не то, что говорил ему доктор. Или он забыл, или соврал, или скрывал от него что-нибудь.
Но Иван Ильич все-таки точно стал исполнять предписания и в исполнении этом нашел утешение на первое время.
Главным занятием Ивана Ильича со времени посещения доктора стало точное исполнение предписаний доктора относительно гигиены и принимания лекарств и прислушиванье к своей боли, ко всем своим отправлениям организма. Главными интересами Ивана Ильича стали людские болезни и людское здоровье. Когда при нем говорили о больных, об умерших, о выздоровевших, особенно о такой болезни, которая походила на его, он, стараясь скрыть свое волнение, прислушивался, расспрашивал и делал применение к своей болезни.
Боль не уменьшалась; но Иван Ильич делал над собой усилия, чтобы заставлять себя думать, что ему лучше. И он мог обманывать себя, пока ничего не волновало его. Но как только случалась неприятность с женой, неудача в службе, дурные карты в винте, так сейчас он чувствовал всю силу своей болезни; бывало, он переносил эти неудачи, ожидая, что вот-вот исправлю плохое, поборю, дождусь успеха, большого шлема. Теперь же всякая неудача подкашивала его и ввергала в отчаяние. Он говорил себе: вот только что я стал поправляться и лекарство начинало уже действовать, и вот это проклятое несчастие или неприятность… И он злился на несчастье или на людей, делавших ему неприятности и убивающих его, и чувствовал, как эта злоба убивает его; но не мог воздержаться от нее. Казалось бы, ему должно бы было быть ясно, что это озлобление его на обстоятельства и людей усиливает его болезнь и что поэтому ему надо не обращать внимания на неприятные случайности; но он делал совершенно обратное рассуждение: он говорил, что ему нужно спокойствие, следил за всем, что нарушало это спокойствие, и при всяком малейшем нарушении приходил в раздражение. Ухудшало его положение то, что он читал медицинские книги и советовался с докторами. Ухудшение шло так равномерно, что он мог себя обманывать, сравнивая один день с другим, — разницы было мало. Но когда он советовался с докторами, тогда ему казалось, что идет к худшему и очень быстро даже. И несмотря на это, он постоянно советовался с докторами.
В этот месяц он побывал у другой знаменитости: другая знаменитость сказала почти то же, что и первая, но иначе поставила вопросы. И совет с этой знаменитостью только усугубил сомнение и страх Ивана Ильича. Приятель его приятеля — доктор очень хороший — тот еще совсем иначе определил болезнь и, несмотря на то, что обещал выздоровление, своими вопросами и предположениями еще больше спутал Ивана Ильича и усилил его сомнение. Гомеопат — еще иначе определил болезнь и дал лекарство, и Иван Ильич, тайно от всех, принимал его с неделю. Но после недели не почувствовав облегчения и потеряв доверие и к прежним лечениям и к этому, пришел в еще большее уныние. Раз знакомая дама рассказывала про исцеление иконами. Иван Ильич застал себя на том, что он внимательно прислушивался и поверял действительность факта. Этот случай испугал его. «Неужели я так умственно ослабел? — сказал он себе. — Пустяки! Все вздор, не надо поддаваться мнительности, а, избрав одного врача, строго держаться его лечения. Так и буду делать. Теперь кончено. Не буду думать и до лета строго буду исполнять лечение. А там видно будет. Теперь конец этим колебаниям. » Легко было сказать это, но невозможно исполнить. Боль в боку все томила, все как будто усиливалась, становилась постоянной, вкус во рту становился все страннее, ему казалось, что пахло чем-то отвратительным у него изо рта, и аппетит и силы все слабели. Нельзя было себя обманывать: что-то страшное, новое и такое значительное, чего значительнее никогда в жизни не было с Иваном Ильичом, совершалось в нем. И он один знал про это, все же окружающие не понимали или не хотели понимать и думали, что все на свете идет по-прежнему. Это-то более всего мучило Ивана Ильича. Домашние — главное жена и дочь, которые были в самом разгаре выездов, — он, видел, ничего не понимали, досадовали на то, что он такой невеселый и требовательный, как будто он был виноват в этом. Хотя они и старались скрывать это, он видел, что он им помеха, но что жена выработала себе известное отношение к его болезни и держалась его независимо от того, что он говорил и делал. Отношение это было такое:
— Вы знаете, — говорила она знакомым, — Иван Ильич не может, как все добрые люди, строго исполнять предписанное лечение. Нынче он примет капли и кушает, что велено, и вовремя ляжет; завтра вдруг, если я просмотрю, забудет принять, скушает осетрины (а ему не велено), да и засидится за винтом до часа.
— Ну, когда же? — скажет Иван Ильич с досадою. — Один раз у Петра Ивановича.
— Все равно я не мог спать от боли…
— Да там уже отчего бы то ни было, только так ты никогда не выздоровеешь и мучаешь нас.
Внешнее, высказываемое другим и ему самому, отношение Прасковьи Федоровны было такое к болезни мужа, что в болезни этой виноват Иван Ильич и вся болезнь эта есть новая неприятность, которую он делает жене. Иван Ильич чувствовал, что это выходило у нее невольно, но от этого ему не легче было»….
Какая болезнь была у ивана ильича
Несколько слов о Льве Толстом
Мое отношение к Льву Николаевичу Толстому весьма своеобразно. С одной стороны, это искреннее восхищение его творческой манерной, умением рисовать характеры персонажей, детально показывать и исчерпывающе объяснять их мысли, чувства и действия. В не меньшей степени меня пленяет мастерство, с которым выстраивается многолинейная композиция в его крупных произведениях. Но вместе с тем вспоминается его учение последних лет и причудливые, даже страшные плоды этого учения; вспоминаются его хула на православную веру, на Церковь и последствия этой хулы; сопоставляются художественные высоты «Войны и мира» или «Анны Карениной» с художественными провалами «Воскресения», — и делается грустно. Гениальность Толстого не подвергается сомнению, я до сих пор помню услышанное в детстве высказывание писателя Виктора Сазыкина о том, что Толстой и Достоевский образуют своим творчеством крест русской литературы: Достоевский — вертикаль, простирающаяся вверх и вниз максимально высоко и глубоко, самый глубокий русский писатель, а Толстой — горизонталь, максимально широко охватывающая жизнь, самый широкий русский писатель.
Корень проблем Толстого, по меткому слову Ивана Бунина, заключался в том, что у великого писателя отсутствовал «орган, которым верят». Однако, добавлю, великий художник Толстой там, где он оставался художником, будучи верен предмету изображения, создавал, сам того, возможно, и не желая, произведения, чрезвычайно близкие по духу к православию. Он писал о России, о русских людях и невольно упирался в русское православие, и смирялся с этим, смирял свои сомнения и несогласия, уже высказываемые к тому времени в дневниках, и правдиво изображал русскую жизнь — жизнь народную прежде всего, — как жизнь, пронизанную православием. А там, где Толстой не выказывал этого смирения художника перед живой жизнью, он переставал быть художником и становился публицистом.
Закончить хотелось бы еще одним высказыванием Николая Бердяева о Льве Толстом, которое подводит итог этого раздела и предваряет раздел следующий, посвященный повести «Смерть Ивана Ильича»:
«Этот гениальный человек всю жизнь искал смысла жизни, думал о смерти, не знал удовлетворения, и он же был почти лишен чувства и сознания трансцендентного, был ограничен кругозором имманентного мира… Эта поражающая, непостижимая антиномичность Л. Толстого, на которую еще недостаточно было обращено внимания, есть тайна его гениальной личности, тайна судьбы его, которая не может быть вполне разгадана » .
Фотогалерея
Л.Н. Толстой в молодости
Л.Н. Толстой в зрелости
Л.Н. Толстой с старости
Могила Л.Н. Толстого
«Смерть Ивана Ильича»
Иллюстрация Б.М. Басова
Доподлинных известий о том, когда Лев Николаевич принялся за написание«Смерти Ивана Ильича» нет, но сохранились некоторые упоминания из переписки близких к Толстому людей. Так, например, С.А. Толстая написала 4 декабря 1884 года Т.А. Кузминской: «На днях Левочка прочел нам отрывок из написанного им рассказа, мрачно немножко, но очень хорошо; вот пишет-то, точно пережил что-то важное, когда прочел и такой маленький отрывок. Назвал он это нам: «Смерть Ивана Ильича».
По свидетельствам как современников, так и самого Льва Николаевича, для повести он использовал прототип — Ивана Ильича Мечникова, прокурора Тульского окружного суда, который умер 2 июля 1881 от тяжелого гнойного заболевания. Об этом написала Т.А. Кузминская: «Толстой почувствовал в Мечникове, когда тот посещал Ясную Поляну — незаурядного человека. Его предсмертные мысли, разговоры о бесплодности проведенной им жизни, произвели на Толстого впечатление».
Повесть была опубликована в 1886 году и, что интересно, благодаря особенному и порой тяжелому характеру Льва Николаевича, работа над повестью продолжалась даже на стадии корректуры. Какие-то эпизоды были сокращены, какие-то дописаны, но после корректуры объем повести значительно увеличился. Так, например, на стадии корректуры была написана десятая глава.
Были и противоположные отзывы, но в целом публика оценила повесть весьма положительно. Написана она была уже после публицистических произведений «Исповедь» и «В чем моя вера», после мировоззренческого перелома конца 70-х годов, но при этом являла собой подлинно художественное произведение, с тонкой передачей душевных движений героев, с глубоким психологизмом, с минимальным морализаторством. Это именно « описание простой смерти простого человека, описывая из него», что во многом оградило повесть от беспощадного авторского взгляда на действительность, оставив в качестве основного взгляд умирающего персонажа.
Итак, композиционно повесть начинается с временной инверсии: сначала описываются события, последовавшие за смертью Ивана Ильича — то, как она была воспринята его близкими людьми, описываются, естественно, уже не с точки зрения умершего, а с точки зрения автора, и потому в первой главе мы видим максимальное общественное обличение. Остальные главы являют нам мировоззрение самого Ивана Ильича — от детства до смерти — и то, как оно менялось под воздействием болезни.
В первой главе мы видим последовательно:
2) друзей Ивана Ильича. «Близкие же знакомые, так называемые друзья Ивана Ильича, при этом подумали невольно и о том, что теперь им надобно исполнить очень скучные обязанности приличия и поехать на панихиду и к вдове с визитом соболезнования». Далее мы видим, как это проделывалось, насколько лишены искренности были действия и соболезнования Петра Ивановича и Шварца, насколько их тянуло к картам, которые помогли бы провести вечер с приятностию. «Петр Иванович понял, что он, Шварц, стоит выше этого и не поддается удручающим впечатлениям. Один вид его говорил: инцидент панихиды Ивана Ильича никак не может служить достаточным поводом для признания порядка заседания нарушенным, то есть что ничто не может помешать нынче же вечером щелкануть, распечатывая ее, колодой карт, в то время как лакей будет расставлять четыре необожженные свечи; вообще нет основания предполагать, чтобы инцидент этот мог помешать нам провести приятно и сегодняшний вечер».
3) вдовы Ивана Ильича. «Она разговорилась и высказала то, что было, очевидно, ее главным делом к нему; дело это состояло в вопросах о том, как бы по случаю смерти мужа достать денег от казны. Она сделала вид, что спрашивает у Петра Ивановича совета о пенсионе: но он видел, что она уже знает до мельчайших подробностей и то, чего он не знал: все то, что можно вытянуть от казны по случаю этой смерти; но что ей хотелось узнать, нельзя ли как-нибудь вытянуть еще побольше денег». Потеря мужа, таким образом, воспринималось вдовой прежде всего как финансовая потеря, и главной задачей вдовы было выяснение того, насколько велика эта финансовая потеря.
5) сына Ивана Ильича. «И з-под лестницы показалась фигурка гимназистика-сына, ужасно похожего на Ивана Ильича. Это был маленький Иван Ильич, каким Петр Иванович помнил его в Правоведении. Глаза у него были и заплаканные и такие, какие бывают у нечистых мальчиков в тринадцать — четырнадцать лет».Мальчику, очевидно, было жаль отца — первый человек, из описанных, проявивший простую и нефальшивую жалость к умершему. Но глаза… Зачем Толстому понадобилась эта нечистота? Очевидно, чтобы лишить читателя надежды, что из сына Ивана Ильича может вырасти что-то путное, что с возрастом он останется способным на простую жалость, проявленную здесь…
Безрадостная картина, что и говорить. Чем же Иван Ильич заслужил такое к себе отношение? В нем было что-то особенное? Да нет. «Прошедшая история жизни Ивана Ильича была самая простая и обыкновенная и самая ужасная».Он был человеком золотой середины, средним сыном, который отличался и от беспутного младшего брата, и от сухого старшего. Он был «человеком способным, весело добродушным и общительным, но строго исполняющим то, что он считал своим долгом; долгом же он своим считал все то, что считалось таковым наивысше поставленными людьми». Он хотел быть как все те успешные люди, кого он почитал за образцы для подражания, и вполне достигал этого. Кстати, о нечитоте его сына-гимназистика: он лишь пошел по стопам отца в ту же фальшивую жизнь. «Были в Правоведении совершены им поступки, которые прежде представлялись ему большими гадостями и внушали ему отвращение к самому себе, в то время, как он совершал их; но впоследствии, увидав, что поступки эти были совершаемы и высоко стоящими людьми и не считались ими дурными, он не то что признал их хорошими, но совершенно забыл их и нисколько не огорчался воспоминаниями о них». Таким образом, фальшивая жизнь, которую вели «наивысше поставленные люди», убивала голос совести, — и чем дальше, тем больше.
Иван Ильич не был бессовестным злодеем, он был просто хорошим профессионалом в своей области, успешно и заслуженно двигавшимся по карьерной лестнице, обзаведшимся обычной семьей, обычным хобби (карточной игрой).«Радости служебные были радости самолюбия; радости общественные были радости тщеславия; но настоящие радости Ивана Ильича были радости игры в винт». Он стремился к «жизни легкой, приятной, веселой и всегда приличной и одобряемой обществом» и вполне достигал своих стремлений. Когда жизнь его наконец-то достигла того состояния, при котором семейные горести, служебные несправедливости благополучно разрешились, жизнь стабилизировалась, — к нему пришла болезнь, ставшая следствием неудачного падения при вешании гардины в новой квартире. И все переменилось.
«Все было точно так же, как в суде. Как он в суде делал вид над подсудимыми, так точно над ним знаменитый доктор делал тоже вид. Доктор говорил: то-то и то-то указывает, что у вас внутри то-то и то-то; но если это не подтвердится по исследованиям того-то и того-то, то у вас надо предположить то-то и то-то. Если же предположить то-то, тогда… и т.д. Для Ивана Ильича был важен только один вопрос: опасно ли его положение или нет? Но доктор игнорировал этот неуместный вопрос. С точки зрения доктора, вопрос этот был праздный и не подлежал обсуждению; существовало только взвешиванье вероятностей — блуждающей почки, хронического катара и болезней слепой кишки. Не было вопроса о жизни Ивана Ильича, а был спор между блуждающей почкой и слепой кишкой».
Перед лицом болезни и грядущей смерти Иван Ильич остался в жутком одиночестве. В этом одиночестве единственным, кто его понимал и приносил облегчение, был буфетный мужик Герасим. «Ему хорошо было, когда Герасим, иногда целые ночи напролет, держал его ноги и не хотел уходить спать, говоря: «Вы не извольте беспокоиться, Иван Ильич, высплюсь еще»; или когда он вдруг, переходя на «ты», прибавлял: «Кабы ты не больной, а то отчего же не послужить?» Один Герасим не лгал, по всему видно было, что он один понимал, в чем дело, и не считал нужным скрывать этого, и просто жалел исчахшего, слабого барина».
Иллюстрация И.Е. Репина
Видеофрагмент 1. Х/ф «Простая смерть»
Во-первых, герой делает беззвучную попытку задать вопрос о смысле своих страданий. Прочитаем внимательно:
«Он плакал о беспомощности своей, о своем ужасном одиночестве, о жестокости людей, о жестокости Бога, об отсутствии Бога. «Зачем ты все это сделал? Зачем привел меня сюда? За что, за что так ужасно мучаешь меня. » Он и не ждал ответа и плакал о том, что нет и не может быть ответа. Боль поднялась опять, но он не шевелился, не звал. Он говорил себе: «Ну еще, ну бей! Но за что? Что я сделал тебе, за что?»
Потом он затих, перестал не только плакать, перестал дышать и весь стал внимание: как будто он прислушивался не к голосу, говорящему звуками, но к голосу души, к ходу мыслей, поднимавшемуся в нем.
— Чего тебе нужно? — было первое ясное, могущее быть выражено словами понятие, которое, он услышал.
— Что тебе нужно? Чего тебе нужно? — повторил он себе. — Чего? — Не страдать. Жить, — ответил он.
И опять он весь предался вниманию такому напряженному, что даже боль не развлекала его.
— Жить? Как жить? — спросил голос души.
— Да, жить, как я жил прежде: хорошо, приятно.
— Как ты жил прежде, хорошо и приятно? — спросил голос».
В соответствии со своей верой в Бога Иван Ильич соглашается исповедоваться и причаститься перед смертью.
«Когда пришел священник и исповедовал его, он смягчился, почувствовал как будто облегчение от своих сомнений и вследствие этого от страданий, и на него нашла минута надежды. Он опять стал думать о слепой кишке и возможности исправления ее. Он причастился со слезами на глазах.
Когда его уложили после причастия, ему стало на минуту легко, и опять явилась надежда на жизнь. Он стал думать об операции, которую предлагали ему. «Жить, жить хочу», — говорил он себе. Жена пришла поздравить; она сказала обычные слова и прибавила:
— Не правда ли, тебе лучше?
Он, не глядя на нее, проговорил: да.
Ее одежда, ее сложение, выражение ее лица, звук ее голоса — все сказало ему одно: «Не то. Все то, чем ты жил и живешь, — есть ложь, обман, скрывающий от тебя жизнь и смерть». И как только он подумал это, поднялась его ненависть и вместе с ненавистью физические мучительные страдания и с страданиями сознание неизбежной, близкой погибели».
Этот эпизод очень интересно развернут в фильме «Простая смерть», снятом по мотивам повести Толстого.
Видеофрагмент 2. Х/ф «Простая смерть».
В фильме этом, в обход воли автора, сделана попытка вывести «Смерть Ивана Ильича» за пределы земного бытия, придать произведению вертикаль, которой старательно избегал автор. Но Толстой — горизонталь русской литературы, и ничего с этим не поделаешь.
Все ли понятно из приведенного эпизода? Если нет, то поясню. О чем думает герой? О единении со Христом после причащения? О спасении души? О послесмертии? Нет. Он думает исключительно о том, что причастие может продлить его земную жизнь, и о том, что ему, возможно, удастся уладить дело со слепой кишкой. А потом понимает, что все равно умрет, и это вызывает в нем жуткую ненависть к живой жене и обострение боли. Ничегошеньки трансцендентного, как ни грустно.
Ну и, наконец, последний эпизод — эпизод смерти и предшествовавшего ей момента, когда все запредельное должно обнажиться, если за пределом есть хотя бы что-то.
«В это самое время Иван Ильич провалился, увидал свет, и ему открылось, что жизнь его была не то, что надо, но что это можно еще поправить. Он спросил себя: что же «то», и затих, прислушиваясь. Тут он почувствовал, что руку его целует кто-то. Он открыл глаза и взглянул на сына. Ему стало жалко его. Жена подошла к нему. Он взглянул на нее. Она с открытым ртом и с неотертыми слезами на носу и щеке, с отчаянным выражением смотрела на него. Ему жалко стало ее.
«Да, я мучаю их, — подумал он. — Им жалко, но им лучше будет, когда я умру». Он хотел сказать это, но не в силах был выговорить. «Впрочем, зачем же говорить, надо сделать», — подумал он. Он указал жене взглядом на сына и сказал:
— Уведи… жалко… и тебя… — Он хотел сказать еще «прости», но сказал «пропусти», и, не в силах уже будучи поправиться, махнул рукою, зная, что поймет тот, кому надо.
И вдруг ему стало ясно, что то, что томило его и не выходило, что вдруг все выходит сразу, и с двух сторон, с десяти сторон, со всех сторон. Жалко их, надо сделать, чтобы им не больно было. Избавить их и самому избавиться от этих страданий».
«— Кончено! — сказал кто-то над ним.
Он втянул в себя воздух, остановился на половине вздоха, потянулся и умер».
Это конец рассказа, и автор вновь не оставляет нам надежды на запредельное, надежды на послесмертие. Грустно, не правда ли? Не менее грустно, чем описание собственной смерти Льва Толстого, которое вы можете прочитать здесь . « А мужики-то, мужики как умирают!» — говорил он с плачем перед смертью. Спокойно они умирают, — ответим мы с печалью. Умирают, причастившись Святых Христовых Таин, попрощавшись с семьей, твердо веря в загробную жизнь и надеясь на милосердие Божие.
Финал фильма более оптимистичен: режиссер дает Ивану Ильичу шанс на послесмертие, за что ему огромная благодарность.
Видеофрагмент 3. Х/ф «Простая смерть».