как хорошо что я такой а не какой нибудь другой
Как хорошо что я такой а не какой нибудь другой
Дети поднимают головы вверх, они заглядывают в чужие окна. Я редко это делаю ‒ разве что мимоходом. Я только иду вперед. А дети дразнят собаку, неистово лающую в окно (дети, пойдемте, не дразните собаку!), дети видят светящиеся гирлянды (мама, смотри, какая гирлянда!), пчелу-термометр, приклеенную снаружи, кошек, которые по утрам смотрят на прохожих и, завидев моих детей, делают большие глаза. Я, конечно, говорю детям, что заглядывать в чужие окна нехорошо, но они не привыкли смотреть под ноги. Куда им еще смотреть-то.
– Мама, смотри, что написано на окне! Это зачем?
Я поднимаю голову, перехожу на высокий детский уровень и читаю: «Затуши сигару! Заглуши мотор!»
– Это начало стихотворения, – говорю я. – Там будет дальше что-то про гитару и хор.
Стихи в окне! Дети воодушевляются, начинают придумывать варианты, и мы идем дальше от литературного окна уже не просто так, а со стихами. Младший, шестилетний Вадюша, тут же вспомнил полюбившегося ему Германа Лукомникова. Посмотрев видео, где Лукомников читает стихи, мои дети уже несколько недель то и дело искали вариации стихотворения:
Надоел мне волейбол.
Поиграю в баскетбол.
Надоел мне баскетбол.
Поиграю в волейбол.
Надоел мне Парагвай.
Уезжаю в Уругвай.
Надоел мне Уругвай.
Уезжаю в Парагвай.
Теперь же тема была задана окном, и Вадюша начал первым:
Надоело мне пить!
Буду я курить.
Надоело мне курить!
Буду я пить.
Я огляделась по сторонам, пытаясь понять, нужно ли сделать вид, что дети не мои. Но рядом никого не было, и я просто делала большие глаза, как та привычная нам кошка в окне. И вспомнила, как я недавно шла по только что выпавшему снегу через детскую площадку. Маленькая девочка сидела на коленях и сгребала новый снег к себе, ласково напевая: «Несмотря на милое личико. » Рядом с ней стояла бабушка и рассматривала птиц высоко-высоко в небе.
Надоело мне читать! – подхватил восьмилетний Никита.
Буду я сигаретки таскать.
Надоело мне сигаретки таскать –
Буду я читать.
Вадюша посмотрел на него так, будто наказывал за нестройность ритма, и решил выплывать из опасной темы:
Надоело мне читать!
Буду я палки драть.
Надоело мне палки драть!
Буду я читать.
С радостью для себя я отметила, что у детей в приоритете не только темы про алкоголь и курение, но и о чтении они тоже не забывают. Молодцы дети!
А они и правда старались. Читали громко, выразительно, растягивая гласные и жестикулируя. Этому они научились на уроках вокала, где с учителем точно так же «распевали» стихи. И несколько дней назад, когда мы шли по делам хмурым темным утром, Вадюша вдруг прочитал нараспев, помогая себе руками:
Хорошо, что я такой,
А не какой-нибудь другой!
И утро из обычного стало важным и настоящим. Я тогда подумала, что нам недостаточно видео со стихами Германа Лукомникова – теперь нам обязательно нужна книжка. Потому что все заповеди Лукомникова мы уже исполнили:
читать
мои стихи бесполезно
их нужно видеть
их нужно слышать
их нужно
писать
Видели, слышали, писали – теперь можно и почитать. Я взмахнула волшебной палочкой – и книжка Германа Лукомникова «Почти детские стихи» появилась. Мальчики приняли ее как родную. Для них эти стихи не были просто строчками на бумаге – стихи говорили голосом знакомого уже дяденьки, которому так здорово подражать. И конечно, эти стихи невозможно читать про себя. Нужно непременно вслух. Обязательно нужны зрители. И сцена.
– Нет, я хотел почитать!
– Дай я хотя бы про девять девятьсот прочитаю!
Мальчики выхватывали книжку друг у друга, дрались ею и, убегая подальше, старались прочитать стихотворение-другое.
– Нечестно! Я уже это читал!
– Мама, он неправильно читает! Я не понимаю, что он читает!
А Вадюша, вдруг единолично завладев книжкой, читал и не останавливался. Все это было каким-то перформансом – и драка за стихи, и звучащие нараспев строки, а неправильно поставленные ударения делали слова особенно значимыми.
Стихи Германа Лукомникова сделали удивительную вещь для моих детей: им захотелось сочинять самим (хотя это, честно говоря, не входило в мои планы). Наверное, им хотелось жить в этом стихотворном ритме – и чтобы он звучал постоянно, его приходилось создавать. Они учуяли творчество, погрузились в процесс создания. Короткие стихотворные строки были голым творчеством, не украшенным ничем, и дети увидели его таким, неприкрытым, впервые. И примеряли на эти строки свои наряды: стало лучше? Стало хуже? Стало иначе? Или, как в конструкторе лего, снимали одну деталь и добавляли другую. Или украшали, как елочку.
Мальчикам стал понятен смысл идеи, с которой дальше можно делать что угодно. И мои дети теперь были полны идей. В какой-то момент стихотворные экспромты стали фоном, и я даже перестала их замечать. Вадюша уже долго читал свои стихи, создаваемые на ходу, а я включилась лишь на четверостишии:
Ну чего же тебе хочется?
Даже этого я не хочу!
Лучше буду фрукты есть,
И потом решил читать.
Человек творит, и это надо записывать, решила я. Приготовила ручку и блокнот. Но Вадюше тут же стало неинтересно.
– Стихи закончились? – вкрадчиво поинтересовалась я.
Вадюша посмотрел на меня, улыбнулся и сказал:
– Я сегодня не в духе, потому что луна не в том созвездии.
Я ничего не ответила, только снова сделала большие глаза, как та самая кошка в окне, что ждет нас каждое утро.
Герман Лукомников
«Почти детские стихи»
Художник Коля Филиппов
Издательство «Самокат», 2019
Послушать стихи Германа Лукомникова можно в разделе «Папмамбук читает вслух»
Как хорошо что я такой а не какой нибудь другой
Балуюсь стишками Лукомникова
Герман Лукомников. Хорошо, что я такой, а не какой-нибудь другой. Почти детские стихи. — М.: Самокат, 2019.
Один из признаков настоящего творчества для меня — это творческий импульс, запускающий желание писать. Вот сижу, читаю книжку Лукомникова, пишу рецензию и по ходу дела не могу удержаться, чтобы не сочинить собственную Лукомникиану:
Писать рецензии на книжки
совсем не то что печь коврижки.
И далее, с позволения читателя, я продолжу в таком же стенографическом стиле — несколько ключевых впечатлений.
Мне кажется, это так же просто, как чёрный квадрат Малевича. Но, разумеется, только кажется.
У меня такое впечатление, будто современная литература доделывает то, что было начато на заре XX века и так грубо прервано тоталитарным кошмаром.
Читать стихи Лукомникова радостно и грустно. Радостно, потому что в них как бы воскресают голоса других поэтов. И грустно, потому что голоса тех поэтов замолкли вовсе не естественным образом, а были прерваны железной рукой самодурствующей власти. Это я об обэриутах, о Заболоцком и о Хармсе, нотки голосов которых мне слышатся, порой, в его строчках. Вот, например, «Хармс»:
Не правда ли, странно,
Прошло Некоторое Время?
Или, скажем, «Маяковский»:
Недосказанное время столетней давности как бы оживает и звучит абсолютно внове. Вот «Чуковский»:
Какие волшебные дети!
Едва прикоснутся к чему,
Глядишь, вот оно и сломалось,
Поди-ка пойми почему.
Это не подражание. Это метод. Если, говорят, стихи — это то, что написано в рифму, то ныне, после Дмитрия Александровича Пригова и его концептуализаций, можно развить представление о стихах как о том, что написано определённым методом. Я имею в виду метод мышления на границе формы и чувства, игру со словами и резонирующими с ними чувствами, отталкивающуюся от открытий «Объединения реального искусства». Вот, кстати, «Пригов», переработанный методологически:
Не позволяй душе лениться
А телу позволяй лениться
Оно обязано лениться
Не позволяй ему трудиться
Душа обязана трудиться
Метод как опыт и как природа
Говоря о методе, я задаюсь вопросом: палиндромы (которыми увлечён Герман Лукомников) автор сочиняет или открывает? Речь тут идёт уже не о конкретном авторе — Лукомникове, — а об общем феномене, о жизни человека, которая оказывается связана со словами едва ли уже не природными узами или строгой логикой. Ибо палиндром — форма, которая, кажется, могла бы существовать независимо от того или иного автора, и тем не менее она требует незаурядного творческого усилия, чтобы быть созданной, и в результате оказывается связана с конкретными авторами. Или всё же палиндром открывают, как открывают новый атом?
Магия текста: жизнь проходит, как пароходик
В конце концов, автору не к чему больше апеллировать, кроме как к магии текста, с которым, если он настоящий, можно разбираться столь же бесконечно, как с уже упомянутым атомом. «Жизнь проходит, как пароходик» — написал Лукомников, и я вижу и слышу — так и есть, от букв до образов и смысловых символов. Как это устроено? — Бог весть. Но что-то иногда удаётся заметить — ритм, звукопись, экзистенцию, образ в процессе. Здесь я мог бы долго разбираться, связывая звукопись и смыслопись двух слов — «проходит» и «пароходик» — и раскрывая в них горизонты временные, предметные, культурные. Если есть что-то действительно магическое в мире, то именно это — казалось бы, нераздельная связь слова с предметностью мира, в который буквально вшито (открыто?) переживание.
Больше, чем один поэт
Творчество ютится на отшибе. Оно маргинально по определению. Это потом, состоявшись, оно становится мейнстримом. Если становится. Но часто так и остаётся в свите короля, которому почему-то выпала эта роль. В русской поэзии сегодня много первоклассных имён, но нет одного, которое можно было бы считать главным. Это, на мой взгляд, началось с восьмидесятых, когда главным по инерции ещё оставался Бродский. Но уже появились имена Парщикова, Ерёменко, Жданова. И ещё одно имя, несколько припозднившееся в силу запрета, — уже упоминавшийся Пригов. Я пишу свою историю поэзии. Кто-то наверняка назовёт другие имена. Но важно то, что это не одно имя. Их много! Несколько, по крайней мере. Советская традиция сломалась: поэт перестал быть «больше, чем поэтом» — и, кстати, перестал быть одним.
Детские стихи для взрослых
Лукомников пишет детские стихи для взрослых. Таковы для меня, например, сказки Льюиса Кэрролла — прочитав их на исходе детства, я был разочарован: в них не было той магии волшебства, которую я находил в «настоящих» сказках или древних мифах; не было Деда Мороза, великанов, принцев, драконов; не было беспричинных чудес — происходящих от горячего желания и чувств. Только перечитав Кэрролла уже взрослым, я был очарован игрой ума автора. Игра, в которую играют взрослые дяди и тёти — вот что такое детские сказки для взрослых. Таковы и стихи Лукомникова (хотя есть среди них и чисто детские, и немало). Если говорить о его детских стихах для детей, то это линия, перекликающаяся со взрослой: линия игры в слова и со словами. «Мы буковки» — очень выразительно называется другая его книжка. Для меня это линия, которую развивали Корней Чуковский и Самуил Маршак, в отличие от реалистичных Агнии Барто и Сергея Михалкова.
Что касается взрослых, я процитировал бы в завершение строчки о Гамлете:
Я Гамлет. Всё не так-то просто.
Быть или не быть? — вот в чём вопрос-то.
Трагедия, похоже, сильно затянулась — так что остаётся только шутить.
Как хорошо что я такой а не какой нибудь другой
Войти
Авторизуясь в LiveJournal с помощью стороннего сервиса вы принимаете условия Пользовательского соглашения LiveJournal
Джон Роу «Хорошо, что я такой» / Герман Лукомников: «. а не какой-нибудь другой»
Темы инвалидности как таковой в этой книге нет, но мысль о том, что каждый хорош таким, какой он есть, каждый уникален, всем нам близка.
Пожалуй, я не стала бы включать эту книгу в «особое» сообщество, если бы она не составляла пару с той книгой, о которой мы уже рассказывали («Обнимите меня, пожалуйста»), в которой «особые» люди узнали себя.
Эту фразу Германа Лукомникова в картинке особого художника Ратмира Батаева размещают, например, на майках, тарелках и кружках:
http://naivno.com/shop/item_497/kruzhka_horosho_chto_ya_takoy_a_ne_kakoy_nibud_drugoy_art._k_0172.htm
Герман Лукомников: «Я вот думаю, — размышляет Герман Лукомников, — почему им так оказались мои стихи близки. Мне пришло в голову, что слов так мало в моих стихах, что каждое оказывается как бы под микроскопом. А слово — это же не просто начертание нескольких букв, это смыслы, вереницы ассоциаций. И образы, которые вызывают сочетания этих слов — весь мир оказывается как бы под микроскопом. Мир этот оказывается немножко другим: с одной стороны он знаком, в нем нет непонятных слов — я не из тех поэтов, которые специально штудируют словари и ищут что позаковыристее, у меня все просто — мир знакомый, но он немножко другой. Я подозреваю, что эти удивительные люди живут в этом мире. А я сам оказался каким-то проводником между “обычным” миром и этим “особым”. Я ведь во многом такой же, как они, я ведь тоже в нем живу, и он для меня главный».
Как хорошо что я такой а не какой нибудь другой
Герман Лукомников . Хорошо, что я такой, а не какой-нибудь другой. Почти детские стихи. — М.: Самокат, 2019.
Один из признаков настоящего творчества для меня — это творческий импульс, запускающий желание писать. Вот сижу, читаю книжку Лукомникова, пишу рецензию и по ходу дела не могу удержаться, чтобы не сочинить собственную Лукомникиану:
Писать рецензии на книжки
совсем не то что печь коврижки.
И далее, с позволения читателя, я продолжу в таком же стенографическом стиле — несколько ключевых впечатлений.
Мне кажется, это так же просто, как чёрный квадрат Малевича. Но, разумеется, только кажется.
У меня такое впечатление, будто современная литература доделывает то, что было начато на заре XX века и так грубо прервано тоталитарным кошмаром.
Читать стихи Лукомникова радостно и грустно. Радостно, потому что в них как бы воскресают голоса других поэтов. И грустно, потому что голоса тех поэтов замолкли вовсе не естественным образом, а были прерваны железной рукой самодурствующей власти. Это я об обэриутах, о Заболоцком и о Хармсе, нотки голосов которых мне слышатся, порой, в его строчках. Вот, например, «Хармс»:
Не правда ли, странно,
Прошло Некоторое Время?
Или, скажем, «Маяковский»:
Недосказанное время столетней давности как бы оживает и звучит абсолютно внове. Вот «Чуковский»:
Какие волшебные дети!
Едва прикоснутся к чему,
Глядишь, вот оно и сломалось,
Поди-ка пойми почему.
Это не подражание. Это метод. Если, говорят, стихи — это то, что написано в рифму, то ныне, после Дмитрия Александровича Пригова и его концептуализаций, можно развить представление о стихах как о том, что написано определённым методом. Я имею в виду метод мышления на границе формы и чувства, игру со словами и резонирующими с ними чувствами, отталкивающуюся от открытий «Объединения реального искусства». Вот, кстати, «Пригов», переработанный методологически:
Не позволяй душе лениться
А телу позволяй лениться
Оно обязано лениться
Не позволяй ему трудиться
Душа обязана трудиться
Метод как опыт и как природа
Говоря о методе, я задаюсь вопросом: палиндромы (которыми увлечён Герман Лукомников) автор сочиняет или открывает? Речь тут идёт уже не о конкретном авторе — Лукомникове, — а об общем феномене, о жизни человека, которая оказывается связана со словами едва ли уже не природными узами или строгой логикой. Ибо палиндром — форма, которая, кажется, могла бы существовать независимо от того или иного автора, и тем не менее она требует незаурядного творческого усилия, чтобы быть созданной, и в результате оказывается связана с конкретными авторами. Или всё же палиндром открывают, как открывают новый атом?
Магия текста: жизнь проходит, как пароходик
В конце концов, автору не к чему больше апеллировать, кроме как к магии текста, с которым, если он настоящий, можно разбираться столь же бесконечно, как с уже упомянутым атомом. «Жизнь проходит, как пароходик» — написал Лукомников, и я вижу и слышу — так и есть, от букв до образов и смысловых символов. Как это устроено? — Бог весть. Но что-то иногда удаётся заметить — ритм, звукопись, экзистенцию, образ в процессе… Здесь я мог бы долго разбираться, связывая звукопись и смыслопись двух слов — «проходит» и «пароходик» — и раскрывая в них горизонты временные, предметные, культурные. Если есть что-то действительно магическое в мире, то именно это — казалось бы, нераздельная связь слова с предметностью мира, в который буквально вшито (открыто?) переживание.
Больше, чем один поэт
Творчество ютится на отшибе. Оно маргинально по определению. Это потом, состоявшись, оно становится мейнстримом. Если становится. Но часто так и остаётся в свите короля, которому почему-то выпала эта роль. В русской поэзии сегодня много первоклассных имён, но нет одного, которое можно было бы считать главным. Это, на мой взгляд, началось с восьмидесятых, когда главным по инерции ещё оставался Бродский. Но уже появились имена Парщикова, Ерёменко, Жданова. И ещё одно имя, несколько припозднившееся в силу запрета, — уже упоминавшийся Пригов. Я пишу свою историю поэзии. Кто-то наверняка назовёт другие имена. Но важно то, что это не одно имя. Их много! Несколько, по крайней мере. Советская традиция сломалась: поэт перестал быть «больше, чем поэтом» — и, кстати, перестал быть одним.
Детские стихи для взрослых
Лукомников пишет детские стихи для взрослых. Таковы для меня, например, сказки Льюиса Кэрролла — прочитав их на исходе детства, я был разочарован: в них не было той магии волшебства, которую я находил в «настоящих» сказках или древних мифах; не было Деда Мороза, великанов, принцев, драконов; не было беспричинных чудес — происходящих от горячего желания и чувств. Только перечитав Кэрролла уже взрослым, я был очарован игрой ума автора. Игра, в которую играют взрослые дяди и тёти — вот что такое детские сказки для взрослых. Таковы и стихи Лукомникова (хотя есть среди них и чисто детские, и немало). Если говорить о его детских стихах для детей, то это линия, перекликающаяся со взрослой: линия игры в слова и со словами. «Мы буковки» — очень выразительно называется другая его книжка. Для меня это линия, которую развивали Корней Чуковский и Самуил Маршак, в отличие от реалистичных Агнии Барто и Сергея Михалкова.
Что касается взрослых, я процитировал бы в завершение строчки о Гамлете:
Я Гамлет. Всё не так-то просто.
Быть или не быть? — вот в чём вопрос-то.
Трагедия, похоже, сильно затянулась — так что остаётся только шутить.