к какому литературному направлению относится творчество г айги
Геннадий Айги: «Не люблю акмеистической элитарности – ни прошлой, ни сегодняшней»
21 февраля исполнилось 5 лет со дня смерти Геннадия Айги. OPENSPACE.RU публикует беседу с ним – одну из многих, вошедших в книгу ВИТАЛИЯ АМУРСКОГО «Тень маятника и другие тени»
© Павел Смертин / Коммерсантъ
Читать!
одна из которых целиком посвящена Иосифу Бродскому. Вообще же среди героев книги Амурского такие непохожие персонажи, как, например, Александр Зиновьев, Генрих Сапгир, Андрей Вознесенский, Булат Окуджава, Людмила Улицкая, Юрий Рытхэу и Жорж Нива. Приведенный список далеко не полон, речь идет о томе почти в шестьсот страниц. «Тень маятника» интересна не только тем, что именно говорят герои книги; не только тем, что она представляет удивительно пеструю и вместе с тем каким-то образом цельную картину русской словесности определенного периода. Возможно, самое любопытное здесь – тот локус, та точка зрения, откуда интервьюер выстраивает контекст: будь на месте Виталия Амурского кто-то из активно работающих сегодня в России журналистов и критиков, о таком широком диапазоне поэтик, политических симпатий и тем для разговора, скорее всего, не могло бы быть и речи.
Мы выбрали для публикации беседу с Геннадием Айги, во-первых, в связи с пятилетней годовщиной смерти поэта, а во-вторых, потому, что за 21 год текст этот нимало не устарел. Напротив, многое из того, о чем идет речь в этом разговоре, выглядит актуальным – иногда пугающе актуальным.
Геннадий Айги (21.08.1934, деревня Шаймурзино, Чувашия — 21.02.2006, Москва) — поэт огромного таланта, значение которого — возможно, из-за особенностей его авангардных синтаксических и литературно-философских разработок и решений, — еще не в полной мере осознано на его родине. Преклоняясь перед диапазоном его знаний и представлений о многих вещах и в то же время отнюдь не всегда понимая его, — и потому особо удивляясь тому, что его сложнейший русский язык переводили и продолжают переводить на языки иностранные, — хотел бы отметить главное: я любил его прежде всего как замечательного человека. В общении он был на редкость прост и сердечен.
Вот уже более тридцати лет вы работаете в литературе — и в родной, чувашской, и в русской. Однако, как писала одна западногерманская газета, нет в Советском Союзе (сейчас уже бывшем) поэта столь известного за рубежом, но столь незаметного в своей стране. В самом деле, переводы ваших книг вышли на многих европейских языках, однако для широкого читателя на родине ваше творчество пока остается малоизвестным. Хотелось бы понять, как вы сами объясняете такую ситуацию — сложностью ли своего творчества или какими-либо иными причинами?
Сложность творчества — особый вопрос. Подчас то, что даже кажется простым, — как, допустим, отдельные стихи Пушкина, — на самом деле невероятно непросто. Всякая образная система, всякое непривычное слово в определенной степени содержат в себе некую опасность. Для властей и даже для общества (а я в данном случае не разделяю их) новая эстетика, новое мышление, новое мироощущение — несут угрозу. Определить ее суть они не могут, поэтому — для удобства — прибегают подчас к банальной формулировке об антисоветчине. При Хрущёве, при Брежневе это было очень распространено и удобно для обвинения.
Но я никогда не был антисоветчиком. Искусство — подлинное искусство — я рассматривал, смею сказать, с более высоких позиций, не вдаваясь в какую-либо идеологическую конъюнктуру. Подспудно-трагическая сущность жизни, как понимал ее, допустим, Андрей Платонов, была для меня всегда важнее. Естественно, я не отрывал свои экзистенциальные устремления от существующей реальности, но при этом придерживался твердого мнения, что всякое искусство имеет собственные цели. Так, в своем творчестве я старался синтезировать все основные достижения, тенденции, сложившиеся за большое время в русской поэзии. Мое творчество в этом отношении, очевидно, продолжает некоторые традиции русского авангарда XX века — прежде всего, в особой обостренности языка. Но само определение термина «авангард» в данном случае не следовало бы понимать упрощенно.
Поясню: русский авангард — это огромный и постоянный переворот во всей истории нашей культуры. Осознать его, следовательно, можно только в ретроспективе, начиная с петровских времен. Нельзя, скажем, сводить переворот в русской поэзии только к Пушкину. Я сам, например, отношусь к нему, можно сказать, с позиции Достоевского. Великими реформаторами русской поэзии оказались в разные времена и Державин, и Некрасов. Вне сомнения, Пушкин объединил в своем творчестве целый мир, поставив ключевые, кардинальные вопросы, касающиеся идейной и художественной проблематики. Но если мы обратимся к более поздним временам, то увидим, что универсальную работу во всех сферах русской поэтики (и вообще всей «языковой эстетики») проделал Хлебников. Хлебникова, таким образом, я считаю вторым по величине, всеобъемлющим поэтом нации. Но это не умаляет роль других! Тот же упомянутый мной Андрей Платонов, хотя он не был поэтом, глубочайше осознал именно поэтическое слово.
С этой точки зрения русский авангард, на мой взгляд, представляет классическое достояние всего корпуса русской словесности. Высоты одинаковы по совершенству, но всеохватности нет ни у кого. Новый путь, как мне представляется, должен будет скрестить экзистенционально-религиозные начала с новой фактурностью «мира форм» (точнее, с обновленным формотворчеством), и тут мы не сможем обойтись без завоеваний таких, казалось бы, отдаленных друг от друга мастеров, как поэт Иннокентий Анненский и художник Казимир Малевич. Кстати, я хотел бы подчеркнуть, что в современной культуре Малевич сейчас играет огромную роль, которая будет возрастать. О себе — понятом или непонятом — я могу говорить именно как о «малевичианце».
Если можно, несколько слов о том, как вы приблизились к этому мастеру…
С теоретическими трудами Малевича, как и с его искусством, я вплотную познакомился в 1961 году, когда работал научным сотрудником Музея Маяковского в Москве, где имеются богатейшие архивы по русской культуре начала ХХ века. К Малевичу меня вели Хлебников и некоторые тогдашние мои знания из истории нашего авангарда. Впрочем, кое-что я знал о Малевиче и из европейских источников по новому искусству.
© Владимир Пика / gallery.vavilon.ru
Геннадий Айги. 1992
Весь тот год я провел с теоретическими трудами великого Казимира. Его «Бог не окинут» произвел на меня ошеломляющее впечатление и совершил полный переворот в моем творчестве. Это я понял так: дело не в передаче чувств, не в отображении мира, а в абстрагированной абсолютизации явлений мира через человека-поэта; абсолютизации в виде движущихся масс энергии. Слова призваны создавать эти незримо-чувствующиеся заряды по законам Вселенским. Имея в виду их неземную крупность, не по-человечески организующиеся масштабы, а не эталонные меры-строфы старой поэзии. Кстати, такой подход к звуковым массам я всё более чувствую в музыке Бетховена, творчеством которого неотступно занимаюсь последние десять лет — разумеется, не как музыкант, а по некоему своему структурно-поэтологическому методу.
Добавлю к сказанному о Малевиче. Именно через него единицы измерения поэтического материала для меня — не строки и не строфы, а отдельные равномерные монолиты того или иного количества слов, разнокалиберные блоки ритмических конструкций.
Ни Малевич, ни упомянутый вами Хлебников, которые особо дороги вам, не принадлежат к так называемой «московской» или «петербургской» школе. Они, скорее, представители, если позволено будет так сказать, «третьего града» русской культуры. Как вам представляется идея такого треугольника: Москва — Петербург — «другая Россия»? В какой его части вы чувствуете себя наиболее удобно?
«Другая Россия» — это и есть синтезирующая Россия. К этому тянулись и Гоголь, и Достоевский (особенно в «Братьях Карамазовых»), и Толстой. Малевич больше старался жить с русским самоощущением в подмосковной Немчиновке. Даже в Петрограде — Ленинграде он жил с чувством мощи русской иконы. Помните его слова: «Я понял, что в иконе — вообще вся русская жизнь»?
Сейчас у нас, на мой взгляд, все больше исчезает московско-петербургская культурная антиномия. Дело, по всей видимости, в том, что в нынешней России литературный и живописный урбанизм давно попросту не существует. В своем позднем развитии русская культура тяжело и надрывно пережила урбанистические тенденции. Этот ее яркий период кончился вместе с кубофутуризмом и вообще с революцией. Современные цивилизационно-конформистские тенденции бесперспективны. Можно — или хотелось бы — ожидать нового всеобщего синтеза «другой России». Побудительные силы для этого — историческое самосознание, вернее — самоосознание страны (если это еще вообще возможно в нынешнем хаосе и распаде), равноправное отношение к природе (а надлежало бы ему быть — и сыновним!), введение в общую культуру нового времени русского философского наследия начала века. К счастью, сейчас у нас стали делаться кое-какие шаги в эту сторону…
Геннадий Айги в деревне Денисова Горка
— Можете ли вы что-то сказать об иерархии духовных ценностей в своем мироощущении поэта и человека?
— Иерархии в искусстве я не люблю. Великая заслуга русского авангарда заключалась именно в отмене всяческой иерархии. На мой взгляд, над всем русским искусством возвышается, одновременно питая его собою, культура русского православия. Высшая ее ценность — церковное богослужение, включая литургию Слова и Звука, а также, разумеется, иконопись. Сюда же относится вошедшее в русскую жизнь творчество отцов Церкви. Сюда же, в дальнейшей перспективе, я бы включил и записки, письма и другие документы многочисленных духовных лиц, сохранившиеся от страшных, безжалостных лет советской власти, особенно в период от 1920-х до 1950-х годов. Этого всего ничто еще не отменило и — верю! — не отменит. Когда бы русские руки ни коснулись Лескова и Чехова, не говоря уже об их предшественниках, — всё будет меряно той единственной высокой ступенью иерархии, о которой я сказал.
Высшая литература — несостоявшаяся святость. Это — вторая ступень двухступенчатой иерархии, и она сливается с лучшим, что есть в народном самосознании. На первой ступени многое проверяется. Если смотреть с такой высоты, допустим, на Маяковского, то становится ясно, что он никогда не был атеистом. Это был типичный богоборец. Что еще хотелось бы добавить: не люблю акмеистической элитарности — ни прошлой, ни сегодняшней. Присутствие православного духа и веянья в культуре? С тьмою некоторых писателей-«деревенщиков» ничего хорошего не выйдет. Нужна строгая чистота одухотворенности. Какая была, например, у Константина Леонтьева. Вспоминаю один свой разговор в 1973 году с известным псковским священником Сергием Желудковым. Он советовался со мной по поводу одной будущей своей работы: «Хочу написать статью под названием „Псевдоправославие писателя N и истинное православие академика Сахарова“». Я не называю тут имени писателя, упомянутого им. Дело не в этом. Главное — от многой мути очистилась бы современная русская литература с людьми такой мысли.
На фоне тех поэтических исканий, которые имеют место в современной русской поэзии, в вашем творчестве с особой силой проявляется тяга к выявлению внутреннего потенциала Слова. Чем можно объяснить, условно говоря, такой культ?
Читать!
Сказано, что «мы созданы по образу Его и подобию». Это я понимаю так: человек обладает воображением. Осуществляя воображаемое, он становится творцом. Так же как, впрочем, может стать и разрушителем. Можно даже сказать, что сам человек — это вообще Слово. Будем исходить из того, что миросозидание продолжается: понятие о «законченном мире» — это лишь одна из условностей. Тогда к Слову художника можно подходить как к одной из творящих сил. То есть понимание его в таком виде возвращает нас к первичной функции мироупорядывающего Слова, с надеждой на некоторую гармонию в соотношении сил Высших и человеческих. Что-то из такой возможности, естественно, приходится искать в Слове как таковом.
__________________________
1 Первый — «Запечатленные голоса. Парижские беседы с русскими писателями и поэтами». М.: МИК, 1998.
2 См.: Айги Геннадий. Поля-двойники. М.: ОГИ, 2006
К какому литературному направлению относится творчество г айги
Евгений Степанов — поэт, прозаик, публицист, издатель. Родился в 1964 году в Москве. Окончил факультет иностранных языков Тамбовского педагогического института и аспирантуру МГУ им. М. В. Ломоносова. Кандидат филологических наук. Печатался в журналах «Знамя», «Дружба народов», «Наш современник», «Нева», «Звезда», «Урал», «Арион», «Интерпоэзия», «Юность», «День и Ночь», «Волга» и во многих других изданиях. Автор нескольких книг стихов и прозы. Живет в Москве и поселке Быково (Московская область). Главный редактор журнала «Дети Ра» и портала «Читальный зал». Лауреат премии имени А. Дельвига и премии журнала «Нева».
С Геннадием Николаевичем Айги, царство ему небесное, меня познакомил в конце прошлого века, точнее, в декабре 1999 года, мой друг и литературный наставник Сергей Евгеньевич Бирюков. Я тогда начал издавать журнал «Футурум АРТ», и Бирюков в один из своих приездов в Москву взял меня с собой в гости к Айги. Я хотел пригласить к сотрудничеству и Геннадия Николаевича.
Народный поэт Чувашии, лауреат всех мыслимых и немыслимых премий, он жил вместе со своей второй супругой Галиной Борисовной Куборской-Айги недалеко от подмосковной станции «Красный строитель», в небольшой двухкомнатной, напрочь заваленной книгами квартирке. В кирпичной пятиэтажке.
Геннадий Николаевич оказался веселым, словоохотливым бородачом в валенках.
К журналу «Футурум АРТ» Айги отнесся с огромным вниманием и все время повторял — «футурум», «футурум». Геннадий Николаевич надарил мне уйму всевозможных книг (по футурологической тематике журнала), обещал всяческое содействие.
Речь зашла о поэзии. Я спросил у Айги, кого он считает лучшими современными поэтами.
Айги ответил, что во время советской власти не появилось ни одного.
— Но все-таки, наверное, Слуцкий, Глазков? — предположил Бирюков.
Заговорили о «PR» в литературе, Геннадий Николаевич вспомнил книгу Эммы Герштейн, в которой показан неприглядный моральный облик Мандельштама.
Когда мы прощались, Геннадий Николаевич обнимал меня и Бирюкова и приговаривал: «Футурум, футурум».
Потом мы общались долгие годы. Это было замечательное время… Я постоянно записывал мысли, которые озвучивал Геннадий Николаевич.
Помню, он мне говорил:
— Подражателей очень много. Очень много людей, которые знают поэтическую систему Менделеева. А поэтов мало, единицы. Поэты — это те, кто выходят за рамки. Целан, Серенберг, Холин, Файнерман…
2004 год. Геннадий Айги звонит Юрию Милорава. Юра рассказывает ему о том, что в «Новом мире» (№ 8, 2004) назвали статью «Эпос Айги», опубликованную в журнале «Футурум АРТ», апологией мнимого. Геннадий Николаевич молчит. Потом начинает рассказывать о себе:
— А мы сейчас в деревне живем, собираем малину, чернику… Иногда стихи сочиняем — занимаемся созиданием немнимого…
Отшутился. Но, конечно, переживал.
2004 год. Едем в поезде из Чувашии в Москву. Айги, Милорава, репортеры… Красавица-журналистка из Франс-Пресс Мариэль Еде спрашивает у Геннадия Николаевича, кто из русских поэтов у него самые любимые.
— Лермонтов и Анненский.
То есть пристрастия Айги менялись. Он любил не только авангардистов…
2002 год. Айги пригласил меня на концерт своего сына Алексея.
Алёша поразил. Он обращается с душой слушателя, как великий Зидан с футбольным мячом. Делает что хочет. Алёша — настоящий шаман от музыки.
После концерта я сказал Айги:
— Геннадий Николаевич, теперь я точно знаю, что Вы великий человек…
Атнер Хузангай рассказывал. «Начало семидесятых. Я первый раз иду в гости к Айги. Приезжаю. Дверь раскрыта. Хозяев нет. На стенах — картины: Зверев, Вулох, кто-то еще. Заходи — бери. А в углу в кроватке лежит маленький ребеночек. Я подошел к нему. Он запищал. Я побежал в магазин и купил молока. Ребенок попил и успокоился.
Вскоре пришли родители. Они уехали срочно по какому-то делу…»
А ребенок теперь вырос. И стал знаменитым музыкантом Алексеем Айги.
— Есть этот свет, есть тот, а есть Токио.
Он был в Токио два раза.
2004 год. Едем в автобусе на Родину Айги, в деревню Шаймурзино.
Поэт Арсен Мирзаев спрашивает у художника Игоря Улангина:
Оба добродушно улыбаются.
2004 год. В райцентре Батырево (деревня Шаймурзино в этом районе) много пили за здоровье Айги. Произносились тосты. Я тоже сказал. На чувашском языке. Привожу дословный перевод.
Пусть будет улица Айги при жизни поэта.
Я не знаю чувашского языка, однако несколько лет учился в Чебоксарах, в университете, на экономическом факультете, одну фразу запомнил, ее в республике все время повторяют в троллейбусах. Следующая остановка…
Заменить одно слово на другое не сложно.
Толпы необразованных людей пишут бесцветные, одинаковые верлибры.
Читаю работу профессора-стиховеда Юрия Орлицкого. Он доказывает: в основе творчества Айги лежит силлаботоника.
В Батырево выходит районная (бывшая партийная) газета. Она называется «Авангард».
Айги был как ходячая энциклопедия. Мы разговаривали о Кьеркегоре (его любимом философе), Мандельштаме, Ахматовой, Кручёных, Пастернаке, Бурлюке, Харджиеве, Холине, Сапгире, Всеволоде Некрасове, Твардовском, Губайдулиной, которая, кстати, писала песни на стихи Айги, Чувашии, политике.
Нередко дома у Айги мы говорили о Евтушенко. Галина Борисовна Айги, супруга поэта, меня журила:
— Зря ты, Женя, Евтушенко и Асадова в своей статье в «НГ» поставил в один ряд. Все-таки это поэты разного уровня.
— Правильно… Асадов лучше. Я даже однажды у него просил стихи для публикации, приезжал к нему домой. Он в своей наивной простоте и назидательности хотя бы чист и непосредственен. Он первороден, как грех. Но, по сути, они с Евтушенко похожи. Они оба назидательные повествователи.
Галина Борисовна не сдавалась:
— Я к Евтушенко не равнодушна, он нам помогал, когда мы совсем бедствовали. Просто приходил и давал деньги.
— Как человек и литературный деятель Евтушенко, конечно, замечательный. Он и мне помогал. Однажды, лет двадцать назад, заплатил за меня в ресторане ЦДЛ.
Айги в этой дискуссии принял мою сторону:
— Женя прав. И он сейчас говорит не о человеческих качествах, а о поэзии. А это разные вещи.
…Проши годы, я понял, какой я был дурак. Все прекрасны! И Евтушенко — тоже.
Айги очень любил Францию. Дружил и переписывался с выдающимися деятелями французской культуры — Антуаном Витезом, Ивом Бонфуа, Пьером Эманюэлем, Рене Шаром, Леоном Робелем и многими другими. С литинститутских времен изучал французский, но говорить на этом языке стеснялся, во всяком случае в нашем с Юрой Милорава присутствии — знал, что мы — франкофоны, выпускники иняза.
Круг общения Айги в последние годы был, на мой взгляд, достаточно узкий. Москвичи Саша Макаров-Кротков и Стела Моротская, Татьяна Грауз, Евгений Даенин, петербуржец Арсен Мирзаев, чебоксарцы Атнер Хузангай и Игорь Улангин. Очень любил Сергея Бирюкова. Ближайшим его товарищем был поэт Юрий Милорава. Ему Геннадий Николаевич звонил почти ежедневно, они разговаривали о стихах и о бытовых проблемах. Юра всегда помогал Айги.
С поэтами своего возраста Айги общался редко. Хотя он по возрасту — «шестидесятник». Учился вместе с Ахмадулиной в Литературном институте, она, кстати, переводила его стихи. И даже печатала их в советское время в «Новом мире».
Толстые журналы Айги в последнее время не читал.
Это усугубилось после того, как в одном из «толстяков» начали «подправлять» стихи поэта.
А вот мои неказистые, тоненькие журнальчики — «Футурум АРТ», «Дети Ра» и «Зинзивер» — Айги, как это ни странно, любил.
О «Футуруме» он так написал на маленькой бумажечке, которая у меня сохранилась: «Футурум АРТ» — это новая простота в искусстве, исходящая из всей полноты и сложности современности».
У меня сохранилось несколько автографов Айги на книгах. Это, безусловно, тоже стихи. Стихи Айги.
сегодня же — будущих! —
(На книге «Памяти музыки —
К 200-летию со дня рождения Франца Шуберта
Руссика — Лик Чувашии,
нашему дорогому Жене — Степанову
от имени чувашских бельманистов
14 декабря 2003 Айги
(Надпись на альбоме «Бельман в чувашском застолье» ко Дню Бельмана в Чебоксарах 5 апреля 2002 года, Чебоксары, 2002)
Вот последний — непонятный мне! — автограф, который он мне дал на своем литературном вечере в салоне «Классики ХХI века».
(На книге Геннадий Айги. Страницы дружбы: 7 стихотворений. Шубашкар/Чебоксары, 2006)
Много автографов поэта сохранил Юрий Милорава. И сейчас с его любезного согласия мы часть из них воспроизведем.
(надпись на альбоме-каталоге «Мир этих глаз-2», Чебоксары 1997)
его т о н к и й труд… —
(надпись на книге «Поклон пению-2», Париж, Николай Дронников, 2000)
с братским объятием
(надпись на книге «Мир Сильвии», издательство «А и Б», 2001)
(надпись на книге «Поклон пению-3»,
Париж, Николай Дронников, 2000)
(Кое-что из российского
Второе издание (первое было в 1997 году)
(надпись на книге «Ветер по травам»,
Чебосары, «Free poetry», И. Улангин, 2004)
Юра дорогой пусть будет у тебя
…такие (скажем) снега…
(надпись на книге «Снег в старом квартале Москвы», Париж, Николай Дронников, 2000)
К какому литературному направлению относится творчество г айги
ГЕННАДИЙ АЙГИ. СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ: В 7 ТТ. / СОСТ. ГАЛИНА АЙГИ, АЛЕКСАНДР МАКАРОВ-КРОТКОВ. – М.: ГИЛЕЯ, 2009.
Семь томиков Геннадия Айги… Каждый из них имеет собственный цвет или даже оттенок цвета плюс выразительное оформление Андрея Бондаренко, который использовал всего две буквы: “Г” и “А” в оригинальном начертании, трансформированном по-своему на обложке каждого тома. Плюс фронтиспис каждого тома – это каждый раз новый портрет поэта работы парижского художника Николая Дронникова, долгие годы сотрудничавшего с Айги. Плюс каждый томик имеет собственное предисловие. Назовем авторов в последовательности томов: 1 – сестра поэта, писательница Ева Лисина, 2 – литературовед и писатель Владимир Новиков, 3 – поэт и критик Михаил Айзенберг, 4 – три предисловия самого Айги, 5 – швейцарский славист, поэт и переводчик Феликс Филипп Ингольд, 6 – близкий друг поэта, чувашский филолог и арабист Атнер Хузангай, 7 – поэтесса и эссеистка Ольга Седакова.
Каждый из этих авторов вносит свою толику возможного прочтения стихов Айги. Важны также и заметы самого поэта, который иногда прибегал к форме эссе.
Атнер Хузангай, на протяжении многих лет находившийся в тесном контакте с Айги, разработал целую систему подходов к творчеству поэта. Замечу здесь, что отец Атнера, выдающийся чувашский поэт Педер Хузангай, на самом раннем этапе становления Айги поддержал его. И Атнер Хузангай унаследовал от отца своего рода заботу о поэте.
Именно чувашскому ученому принадлежит такое наблюдение: “Айги – тот род поэта, который не стремится создать отдельный текст (стихотворение), так как не является поэтом реагирующим, он “строит“…”
Посмотрим, на чем и как он строит, что является базисным “строительным материалом”, с чем он активно взаимодействует. И увидим, что прежде всего это фольклор, “простые песенки”, это обращение к детству и в то же время обращение к сложным поэтическим и философским категориям и символам, парадоксальным образом преображенным “бедной” эстетикой.
Такое преображение идет от авангарда. В заметках “Листки – в ветер праздника”, посвященных столетию Велимира Хлебникова, он пишет: “Татарские набеги “авангарда“ на неизведанные “поэтические земли“ даже за один 1913 год были совершены – на сто лет “вперед“. Ставились “вехи“ за “вехами“, одно “открытие“ в поэтике следовало за другим, – все более дерзостное…
Теперь с этими “землями“ имеем дело мы, и труд наш – заведомо неблагодарный. Это – заполнять, – упорно, терпеливо… территории, пройденные “авангардистами“ воинственным маршем…”
Это интересное мнение, запомним его. Следом же Айги пишет о том, что, оказывается, заполнение и наполнение уже происходило, благодаря Хлебникову и Малевичу, основным и главным для Айги художникам именно в духовном смысле.
Мы замечаем, конечно, здесь некую двойственность, некоторые сомнения, эти кавычки сомнений. Однако несомненно то, что Айги движется именно в направлении, которое он сам и обозначил, – “заполнять территории”.
Айги прекрасно знал авангардное искусство в различных его проявлениях, и не только русское, конечно. Но в русском он формировался, напрямую общаясь с действующими лицами авангарда.
Работа в Музее Маяковского. Общение с Алексеем Крученых, Борисом Пастернаком, Давидом Бурлюком, Николаем Харджиевым, Романом Якобсоном.
Собственно, Айги был одним из тех, кто открывал тайны авангарда не только для себя, но и для других. Участвуя в подготовке материалов для выставок, он еще в 60-е годы фактически проходил авангардную школу, которой были лишены многие его современники.
Авангард был им изучен глубоко. Потому, как только появилась возможность в период “перестройки”, он сразу начал представлять забытых и закрытых авторов на страницах различных изданий, говорить о них в интервью.
Сын учителя, сам окончивший до Литературного института педагогическое училище, он был настоящим просветителем (вспомним здесь его вполне авангардную деятельность по созданию и выпуску антологий чувашской культуры на разных языках, а также выпуск на чувашском языке антологий французской, венгерской и польской поэзии).
Для себя самого он подчеркивал: “Русскому авангарду, прежде всего Хлебникову, Малевичу и Маяковскому, я обязан тем, что в моей русской поэзии я стараюсь предельно заострять поэтический язык”. Он также акцентировал заслуги авангарда в отмене элитарности слова, в сближении с фольклором.
Не принимая социальный утопизм и религиозный эклектизм, свойственный некоторым авангардистам, Айги сочувственно относился к богоборчеству Маяковского как особому типу религиозности. В разговоре со мной он, например, определял поэму Маяковского “Облако в штанах” как православную литургию.
Точно так же он подчеркивал значение иконы для Малевича, называя его живопись своеобразной новой иконописью.
Он прямо называл себя малевичеанцем, имея в виду не только значение открытий художника в “чистом искусстве”, так сказать, но его глубинную философскую основу, опирающуюся на религиозный фундамент. При этом религия понималась как категория высшего порядка, как связь всего сущего.
Можно сказать, что, входя в поле авангардного, Айги корректировал религиозные моменты, одновременно воспринимая и заостряя некоторые приемы.
Поэт активно использовал принципы супрематического письма. Поясню это на примере стихотворения “Сосны: прощанье”:
Пора, чтоб Просто (Солнце – Просто).
И таково – Прощанье (словно Очное – в равно-вмещающее Око-Душу: Солнце).
И вы – не только Гул и Величавость. Вы вместе с Солнцем,
были соответствием – Сиянью Простоты за Миром:
(столь простой, что: нет).
Слово “нет” в данном случае можно определить как супрематическое слово. Оно соответствует таким супрематическим фигурам Малевича, как Черный квадрат и Черный крест. В супрематизме огромное значение имеют первоэлементы. В живописном или архитектурном супрематизме это простейшие и в то же время сильно обобщающие фигуры – квадрат, прямоугольник, треугольник, крест. В поэтическом – такие коренные в философском смысле слова, как “нет”, “и”, “еще”, “есть”, а также элементы слова, например, буква “ю”:
ель без ели играет
Супрематическое значение (как бы сверхзначение) получают в стихах Айги двоеточия и тире. Интересно, что уже в 1962 году Айги ставит эпиграфом к стихотворению “Казимир Малевич” строку из народного песнопения: “…и восходят поля в небо”, как бы подчеркивая явление абсолютного духа, которое он увидел в образе Малевича. По мнению Д. Сарабьянова, “”Черный квадрат” оказался не только вызовом, брошенным публике, утратившей интерес к художественному новаторству, но свидетельством своеобразного богоискательства, символом некой новой религии. Одновременно это был рискованный шаг к той позиции, которая ставит человека перед лицом Ничего и Всего”.
Как можно понять из различных высказываний самого Геннадия Айги, в том числе в длительных беседах с автором этих строк, он сам в своих поисках учитывает опыт Малевича как очень важный в духовном смысле. Ничто и Всё для него не абстрактные категории, а то, что постоянно стоит перед глазами. И эти разрывы-зияния в стихе, обозначенные то просто увеличенными пробелами между строками, то двоеточиями, то тире, – видимы внутренним взором. Другое дело, что, запечатленные на бумаге, эти пробелы могут восприниматься другими как что-то странное. Но даже и в таком случае это будет “правильное” восприятие. Поэзия и должна восприниматься как что-то странное. И вовсе не потому, что поэт как-то специально этим озабочен, чтобы так сделать, а просто в силу того, что он входит в более тесное соприкосновение с материями, которые в житейской суете ускользают от нас.
Возвращаясь к первоэлементам, обратим внимание на тонкие наблюдения Атнера Хузангая над превращениями фонемы и буквы “а” у Айги. Хузангай пишет: “А – это сияющая световая точка – знак в поэзии Айги. В А присутствует полнота дыхания, открытость, ослепительность мира, как при “вздроге ребенка”. …Согласно звуковым законам детского языка, соответствующим закономерностям общей фонологии, вокализм ребенка начинается с А. …При расстройствах речи (лингвистических афазиях) гласный А исчезает последним, последняя фонема, которая сопротивляется распаду. То есть А это и первоэлемент в самом строгом (фонологическом) смысле слова и, одновременно, конечный элемент, или, если выражаться по-малевичеански, элемент, предшествующий концу белого мира. В поэзии Айги можно встретить оба типа употребления А”.
Выход поэта к первоэлементам – это выход к таким основам, где сходятся языки. Можно сказать, что это схождение иллюзорно, но в тот момент, когда такая иллюзия возникает, что-то на миг происходит в мире. И здесь поэзия действительно отражает жизнь – такую же иллюзорность.
Айги прошел длительный путь. Можно предположить, что ему сразу же было дано то чувство, которое он развивает постоянно на протяжении более чем сорока лет. Об этом свидетельствуют уже ранние стихи, например, “Тишина” (1960):