Что творится по тюрьмам советским трудно граждане вам рассказать
Что творится по тюрьмам советским трудно граждане вам рассказать
МАЛОЛЕТКА
Ах, зачем я на свет появился,
Ах, зачем меня мать родила.
С детских лет по приютам скитался,
Не имея родного угла.
Раз на Невском проспекте у бара
Мент угрюмо свой пост охранял.
А на той стороне тротуара
Малолетка с девчонкой стоял.
«Уходи, я тебя ненавижу,
Уходи, я тебя не люблю.
Ты же вор, ну а я комсомолка,
Уходи, я комсорга люблю».
И ушел тот парнишка, заплакав.
Он на мокрое дело пошел.
А на деле менты повязали,
Спецэтапом на север пошел.
Поезд мчится далеко-далеко,
И колеса по рельсам стучат.
А в вагоне, прокуренном кайфом,
Малолетки за жизнь говорят.
«Что творится по тюрьмам советским,
Я не в силах вам все рассказать,
Как приходится нам, малолеткам,
На баланде свой срок отбывать.
Срок отбудем и выйдем на волю,
Ветер будет нам лохмотья трепать.
А чтоб нам поприличней одеться,
Мы по новой пойдем воровать.
А за эти скачки с грабежами
Нас легавые будут вязать.
Позабьют в угол розыски наши,
Нашу молодость в тюрьмах гноят.
Не сидеть нам всю жизнь арестантом,
Срок отбудем и выйдем опять.
Соберутся друзья и надоумят
За тюремную жизнь рассказать.
Как расскажем, так сразу заплачем.
А я плакать совсем не могу.
Так налейте стакан горькой водки,
Русской водки, я горе залью.»
С не существющего ныне сайта Александр Кантемировского «Узелочек».
1. На Невском проспекте у бара
Уличная питерская песня, 50-е-60-е годы. Не столько уркаганская, сколько фольклор малолеток.
***
На Невском проспекте у бара
Малолетка с девчонкой стоял,
А на той стороне тротуара
Мент угрюмо свой пост охранял.
«Уходи, я тебя не навижу,
Уходи, я тебя не люблю,
Ты ведь вор, ну а я комсомолка,
Я другого мальчишку найду».
Вот что значит любить комсомолок,
Не кадрите вы их, пацаны,
А любите шалав, шалашовок 1 –
Они вечно вам будут верны.
Не гуляйте, шалавы, на воле,
Приезжайте вы к нам в лагеря.
Вам на воле цена три копейки,
Ну, а мы вам дадим три рубля.
Две последние строки куплетов повторяются
Жиганец Ф. Блатная лирика. Ростов-на-Дону: Феникс, 2001. С. 156.
2. Малолетки
Песня советских беспризорников. Однако, беспризорников, можно сказать, «новой волны». Скорее всего, родилась после Великой Отечественной войны, когда в стране наблюдался новый, третий по счёту, всплеск беспризорничества (первый — гражданская война, второй — коллективизация и массовые репрессии 30-х). Один из лучших вариантов исполнил Виктор Кайе в передаче «В нашу гавань заходили корабли». Звучала она и у Аркадия Северного. Мне приходилось слышать и другие версии, более расширенные, но менее художественные. Я взял на себя смелость дать, на мой взгляд, лучший текст.
***
Что творится по тюрьмам и ссылкам (1) —
Невозможно вам всё рассказать,
Как приходится нам, малолеткам,
Со слезами свой срок отбывать!
Хорошо, у кого есть родные —
Настроение могут поднять,
Хоть какую-нибудь передачу
Отец с матерью могут послать.
Остальные, как волки, голодны,
С голодухи нас тянет ко сну.
Ну когда же мы будем свободны,
Ну когда же покинем тюрьму?
Скоро, скоро мы выйдем на волю,
Будет ветер фалды развевать,
А когда будет нечего делать,
Мы по новой пойдём воровать!
Посмотрите вы, граждане-люди. и т. д.
Жиганец Ф. Блатная лирика. Ростов-на-Дону: Феникс, 2001. С. 231.
3. Женский вариант
Как на Невском проспекте, у бара.
Как на Невском проспекте, у бара,
Часовой там свой пост охранял,
А на той стороне тротуара
Михаил полупьяный стоял.
Перед ним на коленях Тамара,
Проститутка из бара была,
Она в чем-то его умоляла,
На глаза набежала слеза.
Ты не мучь, ты не мучь меня, Миша,
Умоляю, прошу я тебя,
Вспомни, как жили с тобой в детском доме,
Называли нас брат и сестра.
Фонари уж на Невском погасли,
Проститутки из бара идут
И, осеннюю ночь нарушая,
Хулиганские песни поют.
Вот пойду, вот пойду в бар обратно,
Стану телом своим торговать,
Меня купит растратчик богатый,
С ним уеду на остров гулять.
Снова карты, вино и мужчины,
Снова жизнь потечет ручейком.
И забуду тебя, Михаил, я,
Стой как пень ты на стреме своем.
Не гуляйте, дешевки, на воле,
Приезжайте вы к нам, в лагеря,
Вам на воле цена – три копейки,
А у нас вам дадут три рубля.
В нашу гавань заходили корабли. Вып. 5. М.: Стрекоза, 2001.
4. На Невском проспекте у бара
На Невском проспекте у бара
Малолетка с девчонкой стоял.
А на той стороне тротуара
Мент угрюмо свой пост охранял.
«Уходи, я тебя ненавижу,
Уходи, я тебя не люблю,
Ты ведь вор, ну а я комсомолка,
Я другого парнишку найду».
— Поглядите вы, граждане люди,
Что творится по тюрьмам у нас.
Как приходится нам, малолеткам,
Со слезою свой срок отбывать.
Не гуляйте, шалавы, на воле,
Приезжайте вы к нам в лагеря.
Вам на воле цена три копейки,
Ну а мы вам дадим три рубля.
Последние две строки куплетов повторяются
С фонограммы Андрея Макаревича, альбом «Пионерские блатные песни», Sintez Records, 1996. Ноты записаны на октаву выше оригинала.
5. Что творится по тюрьмам советским.
Что творится по тюрьмам советским,
Трудно, граждане, вам рассказать.
Как приходится нам, малолеткам,
Со слезами свой срок отбывать.
Срок отбудешь и выйдешь на волю,
Ветер будет лохмотья трепать.
Чтобы быть по привычке одетым,
Ты по новой пойдешь воровать.
А в одном городишке портовом
Проживала семейка одна:
Родна мать да двое братишек,
Да отец проживал хулиган.
Хулигана-отца расстреляли,
Отравилась их родная мать.
Трудно жилось двум родным братишкам,
Старший брат – он пошел воровать.
Трудно жилося младшему брату –
Нужно было себя одевать,
Познакомился он с хулиганом
И пошел вместе с ним воровать.
Как-то раз собрались на крылечке,
Атаман на гитаре играл,
В этот миг подошел незнакомец,
Попросил на гитаре сыграть.
Заиграл атаман на гитаре
И в слезах про себя рассказал:
«Хулиганы мы все, хулиганы,
Хулиганом когда-то я был…
Метко кинул его в незнакомца,
А тот тихо губами шептал:
«Ах ты, Колька, мой родный братишка,
Как же, как же меня не узнал?
Я твой родный старший братишка,
А теперь я ничей – и пропал».
И тут вздрогнуло Колькино сердце,
Из-за пазухи вынул наган:
«Братец, братец, я тоже с тобою!»
Грянул выстрел, и Колька упал.
В нашу гавань заходили корабли. Вып. 2. М.: Стрекоза, 2000.
После двух куплетов идет совершенно другая самостоятельнгяа песня.
6. Малолетки
Кто томится по тюрьмам и ссылкам,
Грустно, мамочка, все рассказать,
Как приходится нам, малолеткам,
Со слезами свой срок отбывать.
А как только мы выйдем на волю,
Ветер снасти на нас будет рвать.
И, чтоб быть поприличней одетыми,
Мы по новой пойдем воровать.
Через эти скачки и пределы
Уголовка нас снова возьмет.
Так, в колониях, ссылках и тюрьмах,
Наша молодость быстро пройдет!
Черный ворон. Песни дворов и улиц. Кн. 2. / Сост. Б. Хмельницкий и Ю. Яесс, ред. В. Кавторин, СПб.: Пенаты, 1996. С. 31-33.
7. Гимн малолетки
Как на Невском проспекте у бара
Мент угрюмый свой пост охранял
А на другой стороне тротуара
Малолетка с девченкой стоял
Уходи я тебя ненавижу
Уходи я тебя не люблю
Ты же вор, ну, а я комсомолка
Я вора полюбить не смогу
И пошел тот парнишка угрюмо
Он на мокрое дело пошел
Мусора его там повязали
Спец этапом на зону пошел
Открываются двери вагона
Малолетка угрюма стоит
Облеваясь горькой слезою
Он такие слова говорит
Что творится по тюрьма советским
Я не всилах вам рассказать
Как приходится нам малолеткам
Со слезами свой срок отбывать
Вот откинемся, выдем на волю
Будет ветер нам кудри трепать
Ну а чтобы поприличней одется
Мы опять пойдем воровать
Собирутся друзья и подруги
И попросят про тюремную жизнь рассказать
Лучше выпить стакан горькой водки
Чем тюремную жизнь вспоминать
Из альбома колониста Можайской воспитательно-трудовой колонии, 1996-1998. Популярная песня, известна в детской колонии в нескольких вариантах. Варианты мало отличаются от публикуемого. См. также: Калашникова М. В. Альбомы современной детской колонии // Фольклор и культурная среда ГУЛАГа. СПб., 1994. С. 92.; «Споем, жиган…»: Антология блатной песни / Автор-составитель М. В. Шелег. Спб., 1995. С. 242.
Ефимова Е. С. Современная тюрьма: Быт, традиции и фольклор. М.: ОГИ, 2004.
9. Гимн малолеток
Ах, зачем я на свет появился,
Ах, зачем меня мать родила.
С детских лет по приютам скитался,
Не имея родного угла.
Раз на Невском проспекте у бара
Мент угрюмо свой пост охранял.
А на той стороне тротуара
Малолетка с девчонкой стоял.
«Уходи, я тебя ненавижу,
Уходи, я тебя не люблю.
Ты же вор, ну а я комсомолка,
Уходи, я комсорга люблю.»
И ушел тот парнишка, заплакав.
Он на мокрое дело пошел.
А на деле менты повязали,
Спецэтапом на север пошел.
Поезд мчится далеко-далеко,
И колеса по рельсам стучат.
А в вагоне, прокуренном кайфом,
Малолетки за жизнь говорят.
«Что творится по тюрьмам советским,
Я не в силах вам все рассказать,
Как приходится нам, малолеткам,
На баланде свой срок отбывать.
Срок отбудем и выйдем на волю,
Ветер будет нам лохмотья трепать.
А чтоб нам поприличней одеться,
Мы по новой пойдем воровать.
А за эти скачки с грабежами
Нас легавые будут вязать.
Позабьют в угол розыски наши,
Нашу молодость в тюрьмах гноят.
Не сидеть нам всю жизнь арестантом,
Срок отбудем и выйдем опять.
Соберутся друзья и надоумят
За тюремную жизнь рассказать.
Как расскажем, так сразу заплачем.
А я плакать совсем не могу.
Так налейте стакан горькой водки,
Русской водки, я горе залью.»
Раз на Невском проспекте у бара
Мент угрюмо свой пост охранял.
А на той стороне тротуара
Малолетка с девчонкой стоял.
Много сорняков в огороде растут,
Иногда там и розы цветут.
Сколько в тюрьмах сидят малолеток,
А иные от горя поют.
Из альбома воспитанника Пермской воспитательно-трудовой колонии для несовершеннолетних. Конец 1980-х гг.
Калашникова М.В. Альбомы современной детской колонии // Фольклор и культурная среда ГУЛАГа / Сост. В. С. Бахтин и Б. Н. Путилов. Ред. В. Ф. Лурье. СПб.; М.: 1994.
Что творится по тюрьмам советским трудно граждане вам рассказать
или ВОЗДУХ СВОБОДЫ
Леонид Габышев родился 19 июля 1952 года в городе Омске. Закончил Волгоградский строительный техникум. Работал грузчиком, столяром, плотником, стекольщиком, кочегаром, слесарем-сантехником, мастером в ЖКО, корреспондентом газеты. «Одлян, или Воздух свободы» — первое прозаическое произведение автора — в журнальном варианте публиковался в «Новом мире».
Случайно мы рождены и после будем как небывшие: дыхание в ноздрях наших — дым, и слово — искра в движении нашего сердца.
Книга Премудрости Соломона,
Будущий романист (тот, кто детство провел среди малолеток) опишет нам множество затей малолеток.
Однажды осенью 1983 года, когда уже пятый год мне не поступало не только предложений, но и ответов от наших издательств и журналов, когда и иностранные издатели метались по книжной ярмарке в Москве, как во время бомбежки, напуганные корейским лайнером, когда мои реалии походили на синдромы мании преследования и это было единственным спасением: одно подменять другим и отвергать таким образом,— меня разбудил утренний звонок в дверь.
На пороге стоял коренастый молодой человек странного и грозного вида, с огромным портфелем. Я живу у трех вокзалов, этого окошка Москвы в Россию, к которому приникло растерянное и пространное лицо нашей провинции. Какие только лица не заглядывали ко мне! Бомжи из Запорожья, бичи из Керчи, цыгане из Казани. Это был человек с вокзала.
– Андрей Георгиевич? — спросил он не сомневаясь, будто предъявив красную книжечку, и проник в квартиру. Я видел только его шрам.
Дальнейшее поведение отличило его от сотрудника: он быстренько снял обувь и в носках стал еще меньше, а портфель его еще больше. Он провел меня на кухню, осторожно поместил портфель под стол — что там было бьющегося! — и предложил мне сесть.
– Вас не прослушивают? — спросил он жестом, глянув на потолок и обведя пространство рукою.
– С чего вы взяли? — единственно как я мог на это ответить.
– Я по радио слышал о вас.
Радио — это радио. Я спросил:
– Ну и что вы слышали?
– Что есть такие писатели: Белов, Владимов и Битов…
Владимову было еще хуже моего, Белову много лучше. Нас могли объединить лишь «голоса».
– Владимова нет, Белов отказал, я его…— и вот я у вас.— И он опять осторожно посмотрел на портфель, будто тот мог сбежать.
Леденящее профессиональное подозрение пронзило меня.
– Э-то роман. — спросил я, заикаясь.
– Тс-с! Все-таки вас могут прослушивать. Напечатайте, и я половину вам отдаю.
Любой уважающий себя член Союза воспользовался бы этим поводом, чтобы вытолкать посетителя за дверь. Я, видимо, не уважал себя как член Союза.
– С чего вы взяли, что я могу вас напечатать? Я себя не могу напечатать! — вспылил я.
– Но ведь миллион-то за него там заплатят! — сказал он уверенно.
«Нет! Не может быть…— соображал я.— Это не агент, не провокатор — он такой. Неужто такие бывают?»
– Я уже был на книжной ярмарке, предлагал…
Я представил себе господ, боявшихся, что их уже не выпустят домой из Шереметьева, тет-а-тет с моим посетителем, и мне стало весело. Как это его не замели?
– Ну вот видите, они не могут, а что я могу? Кстати, а почему бы вам не попробовать напечататься у нас?
Он посмотрел на меня с презрением. Я был достоин его.
– Читал я вашего Солженицына…— процедил он.
Нет, это был такой человек. Сомнения мои рассеялись.
Он достал из портфеля шесть папок. Портфель испустил дух: в нем, кроме романа, могла поместиться лишь зубная щетка.
Боже! Такого толстого романа я еще не видел.
– Больше восьмисот страниц, — сказал он с удовлетворением. — Девятисот нет, — добавил он твердо.
Каждая папка была зачем-то обернута в несколько слоев вощеной бумаги. В этой папке помещался дорогой, почти что кожаный скоросшиватель, внутри которого, наконец, были подшиты — каждая страниц на полтораста — рукописи. Таких многослойных сочинений я тоже не встречал.
– А в пергамент-то зачем заворачиваете? — естественно, поинтересовался я.
– А если в воду бросать? — живо откликнулся он.
С усталостью метра я разрешил ему оставить рукопись на просмотр, только чтоб не торопил.
– Хорошо, я зайду послезавтра,— согласился он.
Много повидал я графоманов и начинающих — этот восхитил меня.
– Послушайте, вы сколько сидели?
– И хотите, чтобы я прочитал за один день?
– Так вы же не оторветесь.
– Так откуда же вы знаете?
– Кстати,— сказал он,— у меня еще есть рекорд, не зарегистрированный в «Книге рекордов Гиннеса». Это может послужить хорошей рекламой книге.
Я уже ничему не удивлялся.
– Я могу присесть пять тысяч раз подряд. Сейчас сразу, может, и не смогу. Но если надо, потренируюсь и быстро войду в форму. Не верите? Ну две тысячи гарантирую прямо сейчас. Хотите?
– Ладно, верю, ступайте,— сказал я тоном умирающего льва.
Но он заставил меня тут же раскрыть рукопись! И я не оторвался. Как легко зато отступили от меня мои собственные беды! И никто потом не отрывался из тех, кто читал… Хотя их и не много было.
Вот уже пять лет эпизоды этой книги стоят перед моими глазами с тою же отчетливостью. Будто они случились на моих глазах, будто я сам видел, будто сам пережил.
Это страшное, это странное повествование! По всем правилам литературной науки никогда не достигнешь подобного эффекта.
Бытует мнение, что бывают люди, которые знают, о чем рассказать, но не умеют. Бытует и мнение, что теперь много развелось умеющих писать — только им не о чем. Оба мнения недостаточно точны, потому что относятся так или иначе к несуществующим текстам. Потому что — не знать или уметь, а мочь надо. Леонид Габышев — может. Потенция — самая сильная его сторона. У него эта штука есть. Он может рассказать нам о том, о чем, пожалуй, никто не может рассказать, тем более мастер слова. Жизнь, о которой он пишет, сильнее любого текста. Ее и пережить-то невозможно, не то что о ней повествовать. Представьте себе достоверное описание ощущений человека в топке или газовой камере, тем более художественно написанное. Наша жизнь наметила такой конфликт этики и эстетики, от которого автор со вкусом просто отступит в сторону, обойдет, будто его и не было. Габышев не может уступить факту и отступить от факта именно потому, что факт этот был. Был — вот высшее доказательство для существования в тексте. Голос автора слит с голосом героя именно по этой причине. А не потому, что автор по неопытности не способен соблюсти дистанцию. Дистанция как раз есть, иначе не охватил бы он жизнь героя в столь цельной картине. Памятлив автор и в композиции: переклички его в эпизодах и линиях, так сказать, «рифмы» прозы, свидетельствуют о некоем врожденном мастерстве, которого чаще всего не достигают умеющие писать. Эти «рифмы» обещают нам будущего романиста.
У Габышева есть два дара — рассказчика и правды, один от природы, другой от человека.
Его повествование — о зоне. Воздухом зоны вы начинаете дышать с первой страницы и с первых глав, посвященных еще вольному детству героя. Здесь все — зона, от рождения. Дед — крестьянин, отец — начальник милиции, внук — зек. Центр и сердце повести — колония для несовершеннолетних Одлян. Одлян — имя это станет нарицательным, я уверен. Это детские годы крестьянского внука, обретающего свободу в зоне, постигающего ее смысл, о котором слишком многие из нас, проживших на воле, и догадки не имеют.
