Что такое празднословие в православии
Празднословие — покров лжи
Что такое празднословие? Правильно ли мы понимаем это, казалось бы, хорошо знакомое и понятное слово? Можем ли чувствовать его в себе и умеем ли избегать? Над молитвой преподобного Ефрема Сирина продолжает размышлять протоиерей Игорь Прекуп.
Ранее мы говорили, что дух праздности – это такое устроение человека, при котором он страшно тяготится чем-либо наполненным высоким смыслом, потому что «положение обязывает»; любыми обязанностями именно потому, что это «надо»; любым долгом, потому что это связывает, ограничивает возможности выбора; это состояние противоположное, враждебное «перемене ума»: покаянию. Дух праздности – это дух пустоты духовной, а стало быть, и душевной, потому что душа поистине полна лишь тогда, когда живет Духом Святым. Нередко лихорадочный поиск «духовной пищи» является ничем иным, как действием того же духа праздности, побуждающего одержимого им человека насыщаться суррогатами, производить их и вновь насыщаться, чтобы перебить духовный голод, обмануть душу, подменить ей пищу духовную на душевную (из сказанного отнюдь не следует, что душе не нужна собственно душевная пища).
Эта праздность пронизывает собой всего человека, в том числе и такое важное свойство как речь. Словесность – свойство человеческого ума; слово – явление мысли, а разумность – одна из существеннейших черт образа Божия в человеке. Поэтому, когда человек позволяет духу праздности овладеть своей речью, можно сказать, что он сдался ему весь: праздность, проявляющаяся в словах, указывает на порабощение их источника – разума этому духу.
Однако следует ли из вышесказанного, что всякая речь, не переполненная славословием Бога – празднословие? Вся, скажем так, светская словесность (границу светскости в литературе, кстати, провести весьма непросто) – празднословие? Вовсе нет. Наоборот!
Вдумаемся, в чем суть празднословия, в чем проявляется эта разновидность духа опустошения? В том, чтобы вслух любоваться красотой мира сего и возмущаться его уродством, чтобы вслух же радоваться о том, что несет на себе печать Творца (быть может, и не задумываясь непосредственно о Нем), и горевать, переживая диссонанс, которым вибрирует все творение Божие, пораженное грехом? Или, может, дух опустошения проявляется в том, чтобы улавливать пульс, ритм земной жизни, его колебания, музыку, если хотите, состояния всего живого вокруг, и выражать это всевозможными способами, в том числе речью: устной, письменной, в поэзии, прозе ли – неважно – в этом разве его проявление. Нет.
Разумеется, когда человек весь уходит в свои художественные переживания, замыкаясь на них, когда это становится для него культом – вот в самой этой замкнутости, напоминающей идолопоклонство, пожалуй, да, следует признать, что без духа празднословия не обошлось, но тут же следует «отделить мух от котлет»: проявилось это тлетворное влияние именно в склонности ограничивать свои переживания миром сим, в преувеличенном к ним внимании самим по себе, вне контекста истинной подоплеки всего происходящего и переживаемого, в склонности подменять истинную духовную пищу – суррогатами. Это порочное начало примешивается к любой земной деятельности, но становится ли она от этого никчемной, пустой? – Лишь в том случае, когда эта примесь становится доминирующей, определяющей сущность творчества.
Любовь к природе как таковой, попытки осмысления мятущихся чувств и выражения их, оттачивание мастерства письменной или устной речи – это все естественное, которое не отсекать надо, из-за тлетворной примеси, а фильтровать. Поэтому празднословие меньше всего проявляется в литературе нерелигиозных авторов, которые не претендуют на проникновение в пренебесные выси, но ограничивают свои интересы поиском смысла жизни на естественном уровне и… парадоксально, ведь находят его, «сами не чуя, как края ризы Его касаются» (вспомните-ка «На краю света» Н. Лескова), потому что, когда писатель всерьез задумывается о нравственных вопросах, он неизбежно приходит, пусть неосознанно, к выводу о существовании неких метафизических основ нравственности. Причем, что интересно, чем нерелигиозный автор менее склонен фантазировать об этих основах, чем кондовее он в своих концептуальных конструкциях, тем его интуитивные прозрения чище, без всякой оккультной пены. Для примера, можно почитать произведения непрошибаемого атеиста В. Сухомлинского: такое впечатление, что он намного ближе к Царству Небесному, чем многие новоиспеченные «православные писатели», которых, на первый взгляд, не упрекнешь в празднословии – всё о божественном, да с придыханием…
Празднословие – прерогатива тех, кто претендует на «высокий штиль», рассуждает на высокие темы. И секулярный автор празднословит, когда начинает рассуждать на темы, которым ни умом, ни сердцем не сочувствует, или как бы да, сочувствует, даже способен адекватно эмоционально реагировать и давать верные нравственные оценки событиям или чьим-то поступкам, но… сам не станет не только делать того, чем восхищается, но даже ближнего своего в этом не поддержит. Ибо «идеалы – это одно, а жизнь – другое». Такой человек, рассуждая о «высоких материях», о принципах, об идеалах, о героизме, о любви, наконец, о жертвенности – празднословит.
Тем более, празднословит тот, кто трындит не просто об идеалах, а об истинах вечных, о Боге, о святости, о добродетелях… и никакой связи с делами. А говорит, быть может, все правильно. Нет, конечно, нередко бывает, что человек, рассуждая на эти темы, несет полную околесицу; тут празднословие распознать много ума не надо… хотя, прошу прощения, надо признать, что нередко и неглупые люди покупаются на полную чушь болтуна, всего лишь нахватавшегося терминологии, а то и на ходу изобретающего наукообразные неологизмы. К сожалению, даже спустя 20 лет доступности литературы о вере и Церкви, многие люди не то, что с высшим образованием, но и «остепененные», проявляют самое дремучее невежество в области элементарных знаний о традиционной религии, если не своей, то своих предков.
Самое худшее, однако, если празднословие совершается грамотно: цитаты только из лиценз… ой, простите, из благословленных источников, голос приглушен, глаз увлажнен слезой, накал благочестия на грани перехода барьера, аналогичного звуковому: вот-вот, кажется, ба-бах. – и нет его рядом: переместился в райские кущи. Все слова сами по себе верные: что-то из Писания, что-то из Отцов, где-то афоризм от древних то ли греков, то ли римлян (да еще «на языке оригинала»!), а то и просто народную пословицу или поговорку ввернет – все само по себе безупречно… А вот в контексте того, по поводу чего ведется беседа, в контексте цели, преследуемой оратором, вся его конструкция из священных компонентов, прикрывающая или, еще хуже, оправдывающая какую-нибудь гадость, весь этот саркофаг трупа смердящего, украшенный священными фразами – все это фарисействующая ложь; причем ложь какая-то кощунственная именно в силу используемого священного «стройматериала».
Получается, чем выше тема, чем красивей, возвышенней, священней и, если можно так сказать, истинней высказывания по ней, при несоответствии слов состоянию души говорящего и преследуемым целям, тем омерзительней празднословие. Когда Священное Писание цитируют, чтобы оправдать собственное невежество и попустительство злу, когда сами по себе достойные житийные примеры и святоотеческие слова тычут в нос, тупо игнорируя их неприменимость в конкретной ситуации (неприменимость не вообще святоотеческих слов и дел, а именно этих конкретно), лишь бы апеллировать к неоспоримому авторитету (попробуй, скажи, что этот пример или высказывание неуместны в данном контексте; реакция предсказуема: да он Род… Церковь не любит, гад. ) – это празднословие в своем наихудшем, извращенном, а потому кощунственном варианте.
«Праздное слово, – учит свт. Иоанн Златоуст, – есть слово, несообразное с делом, ложное, дышащее клеветой, а также, по изъяснению некоторых, и пустое слово, например, возбуждающее неприличный смех, срамное, бесстыдное, неблагопристойное». Если вдуматься, то и молитва может быть празднословием, ибо, как говорит прп. Ефрем Сирин, праздное слово – это «обещание веры, не исполненное на деле. Человек верует и исповедует Христа, но остается праздным, не делая того, что повелел Христос».
Молящийся Отцу о прощении грехов и ссылающийся на прощение своим «должникам», празднословит, если на самом деле не усиливается прощать «от сердца», если позволяет себе держать обиду и не борется со злопамятством, ну, или борется, но, как бы так сказать… без достаточного энтузиазма.
Празднословит он и делая вид, что желает, да будет воля Божия на земле так же, как и на небе. Именно, «делая вид», потому что его слова (не те, которые «правильные», а те, которые непроизвольно вырываются) и дела (опять же не те, которые «добрые», а повседневные, привычные, которыми человек как бы заявляет: да будет воля моя!) свидетельствуют о том, что воля Божия его мало волнует; если даже он ею интересуется, то лишь в плане того, как бы ее склонить к своей, а свою выдать за Божию.
При такой внутренней установке молитва Господня становится празднословием, аналогично возгласам «Боже!» и «Господи!», давно выродившимся в междометия.
Помню как-то 20 с лишним лет назад делился я со своим духовником, о. Владимиром Залипским, переживаниями: «Вот, – говорю, – бывает так, что излагаю я в школе воскресной тему. Вроде поначалу все нормально. А потом вдруг чувствую, что клинит. И не потому, что не подготовился или забыл что-то – нет, не в этом дело. Наоборот, пытаюсь говорить о том, что запланировал. Вот, только что все шло нормально: примеры вспоминались из Житий, из истории, а то и просто из жизни, сами всплывали в памяти высказывания святых Отцов, выдающихся богословов или философов, логично выстраивалась последовательность аргументации… Вдруг, бац! – клинит: еле соображаю, обосновывать тезис не получается, и вообще на душе как-то вязко… И, главное, я же понимаю, почему: не чувствую себя морально вправе говорить об этом, потому как совесть зазирает. Как быть?» – «А вы, что делаете в таких случаях?» – спросил батюшка. – «Выворачиваюсь и перехожу на другую тему, опускаю ту, которая не складывается. Но это как-то неправильно, я же должен об этом говорить…» – «Нет, ничего. Если сердце чувствует, что об этом сейчас говорить не надо, лучше, в самом деле, его послушаться. В другой раз об этом расскажете. Против совести не стоит…»
Вот это его «против совести не стоит», повторяемое от исповеди к исповеди по самым разным поводам, как-то хорошо отложилось у меня на душе. Не только потому, что он часто на это обращал внимание. В этом есть какая-то непередаваемая суть жизни во Христе. Покойный Солженицын как-то провозгласил: «Жить не по лжи!» Не будем вдаваться в дискуссии о том, насколько него самого получалось придерживаться этой линии, и не празднословие ли это в его устах тогда. В данном случае, неважно. Слова верные. Выстраданные. Как мы говорили выше, и молитва может стать кощунственным празднословием (молитва как процесс), когда она исходит от человека принципиально чуждого ее содержанию, но от этого она сама, ее слова не становятся пустыми.
Диавол – отец лжи (Ин. 8; 44). Говорят, «у каждого своя правда». Вряд ли можно сказать что-то более лживое. Нет, это истин много – больших, маленьких, относительных и абсолютных: в зависимости от их отношения к Единой Истине. А вот Правда одна. Истина – то, что есть – «естина». Но всё, кроме Того, Кто открылся Моисею с именем Сущий, относительно есть. Лишь Он есть в полном смысле слова, ибо в Нем – полнота бытия, все остальное существует относительно. Истин много. Отсутствие одного маленького, но существенного звена в цепи многих истин приводит к тому, что все они вместе составляют сплошную лукавую ложь.
Правда – то, что соответствует замыслу Божию, это само устроение мира, жизни, согласно благой Божией воле; все то, что направляет на правый, спасительный путь, хотя бы иной раз и через попущение зла. Грамотно составленный набор фактических истин может уводить от Правды, поэтому важно не запутаться в фактах, но установить ту истину, которая способствует торжеству Правды. Так вот празднословие – то, что вводит в заблуждение относительно пути Правды. Речь нам дана, чтобы мы могли сообщать ближним истину, способствующую торжеству Правды. Пустая речь та, которая сбивает с пути, хотя бы она и была переполнена сплошными истинами. Признания, которые запутывают слушателя, признания, которые не способствуют пониманию сути того, о чем идет речь – празднословие. К чему они, если формируют ложную картину, лишь порождая или усугубляя соблазн? К чему показания, которые неизбежно будут ложно интерпретированы и использованы в интересах злодея, а жертву выставят в превратном свете?
То же можно сказать и о религиозном просвещении: как мы говорим об Истине? С каким отношением формулируем «истину об Истине»? Что она для нас?
Авва Дорофей, размышляя о разных типах лжи, упоминает, в частности, о лжи самой жизнью. Между этим типом лжи и празднословием прочная (и порочная) связь: когда мы красиво рассуждаем о добродетели, но уклоняемся от ее пути – это празднословие, а поскольку своими правильными рассуждениями даем слушателям повод предполагать за нами соответствующую словам жизнь – это ложь жизнью.
То есть, празднословие – это не просто легкомысленная болтовня. Это и не ложь в прямом смысле. Это покров лжи, сплетенный из лукавства и лицемерия.
Крест – символ сокрушения отца лжи, символ победы над лукавым. Сама Истина распялась ради торжества Правды, ибо угодно было Богу «сначала принципом правды низложить диавола, поскольку тот является ее нарушителем, а затем уже и силою (низложить его) в день Воскресения и Будущего Суда. Ибо это наилучший порядок: чтобы правда предшествовала силе, и есть дело поистине божественного и благого владычества, а не тирании, где правда могла бы лишь следовать за силой» (свт. Григорий Палама).
«Да молчит всяка плоть человеча», – поется на Великом входе в Великую Субботу, – и да стоит со страхом и трепетом, и ничтоже земное в себе да помышляет…» Понятно, что не все могут посвятить жизнь целиком без остатка этому «молчанию». Не все к этому призваны. Однако то, к чему призваны в полноте лишь единицы, в меру сил каждого является всеобщим призванием. Способность вынырнуть из суеты, умолкнуть, замереть благоговейно, и продолжить мыслить и говорить с поправкой на полную свободу от «земных помышлений» – необходима каждому.
Опыт общения с человеком чуждым празднословию может оставить в душе глубокий след. Вспоминается один эпизод. Сидели мы как-то с друзьями, общались. Зашел разговор о вопросах духовного порядка. Заспорили. Они люди хоть не чуждые Церкви, но «с тараканами». Ну, а я себя этаким дезинфектором вообразил, стало быть… Градус дискуссии постепенно повышался. И вот, я в ходе спора, совершенно без всякой задней мысли, ввернул: «А вот отец Владимир»… И тут моих собеседников как подменили: весь азарт куда-то испарился, они чуть ли не на полуслове осеклись, лица их при воспоминании о покойном старце в миру, которого им тоже посчастливилось чуток знать, стали какими-то по-хорошему серьезными: «М-да, отец Владимир… ну, конечно, да… Что-то мы увлеклись». Такое чувство было, что все неожиданно для себя ясно вспомнили его лицо, скорее напоминавшее лик, и почувствовали себя детьми, которые забылись и расшалились в присутствии взрослого. Всё сразу стало таким мелким, а дух беседы увиделся таким несопоставимым с темой… Одного упоминания об о. Владимире нам оказалось достаточно, чтобы поймать себя на празднословии, ясно, отчетливо прочувствовав глупость и фальшь этого порока.
О грехе празднословия
Вед.: Здравствуйте! «Молчание — золото», ― тот, кто следует этой народной мудрости, не подвержен греху празднословия. Так ли это, узнаем сегодня у Митрополита Саратовского и Вольского Лонгина. Владыка, что же такое грех празднословия?
Митрополит Лонгин: Празднословие — привычка, которая свойственна очень многим людям. Думаю, что и мы с вами не всегда можем ее избежать, когда говорим о том, что нам не полезно. Наверное, самый яркий пример этого греха — осуждение окружающих нас людей. Мы часто и с большой легкостью, с желанием, начинаем осуждать тех, кто нас окружает. Все мы время от времени даем друг другу поводы для этого. Но надо знать, что ни нам самим, ни тем, о ком мы говорим, кого осуждаем, это никакой пользы не приносит. В результате получается, в самом прямом смысле, празднословие, то есть праздные разговоры, не приводящие ни к чему.
Празднословие не только бесполезно, но еще и очень вредно для каждого из нас. Осуждая или просто болтая без смысла, мы как бы «выстужаем» наше сердце и нашу душу. Святые отцы, говоря о празднословии, часто употребляли это понятие. Это как дом с открытыми окнами и дверями в мороз — там не может жить ничего доброго. Поэтому и в сердце человека, который постоянно празднословит, со временем образуется пустота, которая не дает вселиться в это сердце ничему хорошему, доброму. Кроме того, такой человек постепенно привыкает видеть во всем и во всех только плохое. Плохого действительно много в нашей жизни, но хорошего все-таки больше. Человек празднословящий об этом забывает.
Вед.: Владыка, а грешит ли человек, который говорит о добре, любви, милосердии и прочих добродетелях?
Митрополит Лонгин: Если человек, который говорит об этом, сам пальцем не двигает к тому, чтобы приобрести эти добродетели, то, наверное, грешит. Хотя, конечно, говорить о добре, милосердии, любви гораздо лучше, чем о чужих грехах.
Вед.: Владыка, а вообще может ли православный человек быть общительным? Не грешно ли это?
Митрополит Лонгин: Нет, ни в коем случае. И может, и должен, потому что в общении с людьми мы воспитываем себя, свои чувства. В конце концов, общаясь с другими людьми, мы можем говорить о самом главном — о Боге.
Вед.: Владыка, нам пришло множество вопросов. Пишет нам Алла: «Одна моя знакомая почти в каждом разговоре со мной жалуется на своих близких и сослуживцев. Сочувствовать — значит, поддерживать ее в осуждении. Говорить, что нужно любить и прощать — получается, я указываю ей на грехи. Начинаю избегать общения с ней. Посоветуйте, пожалуйста, как поступить?»
Митрополит Лонгин: Наверное, надо выражать сочувствие, но не самому факту осуждения, когда человек слышит о ком-то плохие вещи и поддакивает: «Да-да, действительно». А должно быть сочувствие состоянию человеческой души, которая видит только плохое, или которая подавлена тем плохим, которое объективно встречается в нашей жизни. Сочувствие в этом плане нужно и, я думаю, полезно. Конечно же, утешать человека надо. Так бывает, что человек, будучи как бы «погребенным» негативными впечатлениями, эмоциями, приходит к мысли, что вокруг все ужасно, плохо и ничего хорошего, даже луча света в этом темном царстве, не существует. Это не так, и человека надо постараться в этом переубедить, пытаясь показать какие-то добрые примеры, в том числе, примеры добрых чувств в окружающих нас людях. Обязательно нужно попытаться пробудить в человеке христианское отношение, правильные христианские чувства к чужим недостаткам и вообще ко всему плохому, что встречается в этой жизни. И первое из таких чувств — это снисходительность и жалость. Ведь человек, который все время осуждает, чаще всего очень требователен к окружающим, достаточно жесток по отношению к ним. А христианское отношение — это, прежде всего, жалость и сострадание. Когда они есть у человека, он спокойнее относится к недостаткам других.
Вед.: Как у Достоевского: «Простить — значит, понять». И в Евангелии: какой мерою меряете, такой и вам отмерено будет (ср: Мк. 4, 24).
Митрополит Лонгин: Совершенно верно. Главное, откуда можно научиться отношению людей между собой,— это, конечно, Евангелие. Вот почему очень важно стать христианином, чтобы разбираться в том, что происходит вокруг тебя.
Вед.: Спасибо, Владыка. Следующий вопрос задает Алексей: «Является ли осуждением разговор двух о третьем лице, если говорится объективно, то есть правда о его негативных поступках, просто констатируется факт?»
Вообще лучше никого не осуждать, не оценивать, если только это не является твоей работой. Если ты, скажем, начальствующий, то конечно, если твой подчиненный никуда не годится с профессиональной точки зрения, то ты не можешь закрывать на это глаза и делать вид, что все в порядке. Тогда ты уже грешишь больше, чем этот человек. А во всех остальных случаях, я думаю, надо как-то очень мягко, спокойно относиться к этому.
Вед.: Спасибо, Владыка. Следующий вопрос задает Лидия: «Уважаемый Владыка! Как отучить мужа ругаться матом? Мне кажется, он не совсем понимает отрицательную сторону или даже пагубность такой речи».
Митрополит Лонгин: Очень сложный вопрос. Я, честно говоря, с трудом себе представляю, как это можно сделать. Прежде всего, нужно постоянно напоминать человеку о том, что это нетерпимо, плохо, что выражаться матом, особенно при женщинах, детях ни в коем случае нельзя, да и без них тоже не стоит. Но насколько это будет действенно, зависит от взаимоотношений в семье. Если муж любит жену, он постарается услышать ее просьбу. Если он не слышит, значит, в семье такие отношения, при которых эта просьба останется втуне.
Сегодня это привычка очень многих людей, причем самых разных, не только простых, как было раньше, но и достаточно высокопоставленных, в том числе достаточно интеллигентных, ― разговаривать на этом «языке». К сожалению, она распространяется все шире, и ничего, кроме негативных последствий, иметь не может. Дело в том, что общий уровень культуры нашего народа резко снизился за последние десятилетия, и продолжает снижаться. Это очень плохо. Ведь дело в том, что само по себе это явление невозможно рассматривать изолированно от контекста, от общего состояния нашего общества. Это очень характерное проявление общего удручающего состояния нравственности и культуры.
Вед.: Владыка, Мария пишет нам: «Здравствуйте! Помогите понять значение слов ″гневаясь, не согрешайте″. Спасибо».
Митрополит Лонгин: Это связано со святоотеческим пониманием того гнева, который допустим для человека. Надо гневаться на грех, на какое-то беззаконие, но при этом не согрешать, не впускать в свое сердце гнев и его последствия, а также ни в коем случае не распространять этот гнев на кого-либо из людей.
Вед.: А это возможно?
Митрополит Лонгин: Я думаю, что при достаточно долгом опыте внутренней внимательной жизни — да, возможно.
Вед.: Владыка, нам пишет Антон: «Объясните, что значат слова из послания первого к Коринфянам: ″Жены ваши в церквах да молчат″. Это нужно понимать в прямом смысле слова?»
Митрополит Лонгин: Имеется в виду проповедь и научение. Никогда в древности вообще в каком-то собрании женщина не имела голоса, а в церковном собрании женщина не имеет права учить вере, богословствовать, каким-то образом возвышать свой голос. Это древняя практика, она сохранилась до сих пор. Это не значит, что женщина, скажем, не может читать или петь на клиросе.
Вед.: Но пусть женщины не подходят к другим и не говорят: не так стоишь, не так одет…
Митрополит Лонгин: Апостол вряд ли догадывался, что так будет со временем, но я думаю, что его слова можно распространить и на этот случай. Иногда нужно сделать замечание, потому что сейчас слишком много людей, которые в церкви могут позволить себе чудовищные вещи. У меня сложное отношение к женщинам, которые делали или делают замечания в церкви. Я знаю, каким благородным негодованием в последние годы полны все наши средства массовой информации, церковные и нецерковные, в отношении этих женщин, страшных «бабок» или, как один человек сказал, «православных ведьм», и так далее. Но вот у меня несколько иное отношение. Я считаю, что все равно в церкви должны быть люди, которые не грубо, а мягко, с любовью, но все-таки показывают человеку, впервые зашедшему в храм, как в нем можно и нужно себя вести. Да, очень плохо, когда мы обижаем человека, пришедшего в храм, и он в результате уходит и дает себе слово больше никогда не переступать церковного порога. Но ничуть не лучше, когда такой вот человек начинает своим поведением, отношением обижать тех людей, которые уже в храме находятся. Они тоже люди и заслуживают доброго к себе отношения. Поэтому вопрос этот сложнее, чем кажется на первый взгляд.
Вед.: Владыка, пишет нам Светлана: «Спаситель сказал, что потребует ответа за каждое праздное слово. Но ведь человеку свойственно забывать. В старости он уже многого не помнит. Как же он будет давать ответ?»
Митрополит Лонгин: Это образное выражение. Конечно же, не в прямом смысле будет воспомянуто каждое праздное слово человека. Мне кажется, тут надо иметь в виду не просто празднословие, а наши пустые обещания, пустые обеты, которые мы иногда даем. Например, человек что-то говорил ― и не сделал, обещал ― и не выполнил. За это, конечно, с человека будет спрошено, об этом и сказано в Священном Писании. Тем самым человек предупреждается о том, какое внимание он должен уделять тому, что он говорит, что обещает, тому, что исходит из его уст.