и какие бы страсти и предприятия могли волновать их как называется такой вопрос
И какие бы страсти и предприятия могли волновать их как называется такой вопрос
В Гороховой улице, в одном из больших домов, народонаселения которого стало бы на целый уездный город, лежал утром в постели, на своей квартире, Илья Ильич Обломов.
Это был человек лет тридцати двух-трех от роду, среднего роста, приятной наружности, с темно-серыми глазами, но с отсутствием всякой определенной идеи, всякой сосредоточенности в чертах лица. Мысль гуляла вольной птицей по лицу, порхала в глазах, садилась на полуотворенные губы, пряталась в складках лба, потом совсем пропадала, и тогда во всем лице теплился ровный свет беспечности. С лица беспечность переходила в позы всего тела, даже в складки шлафрока.
Иногда взгляд его помрачался выражением будто усталости или скуки; но ни усталость, ни скука не могли ни на минуту согнать с лица мягкость, которая была господствующим и основным выражением, не лица только, а всей души; а душа так открыто и ясно светилась в глазах, в улыбке, в каждом движении головы, руки. И поверхностно наблюдательный, холодный человек, взглянув мимоходом на Обломова, сказал бы: «Добряк должен быть, простота!» Человек поглубже и посимпатичнее, долго вглядываясь в лицо его, отошел бы в приятном раздумье, с улыбкой.
Цвет лица у Ильи Ильича не был ни румяный, ни смуглый, ни положительно бледный, а безразличный или казался таким, может быть, потому, что Обломов как-то обрюзг не по летам: от недостатка ли движения или воздуха, а может быть, того и другого. Вообще же тело его, судя по матовому, чересчур белому цвету шеи, маленьких пухлых рук, мягких плеч, казалось слишком изнеженным для мужчины.
Движения его, когда он был даже встревожен, сдерживались также мягкостью и не лишенною своего рода грации ленью. Если на лицо набегала из души туча заботы, взгляд туманился, на лбу являлись складки, начиналась игра сомнений, печали, испуга; но редко тревога эта застывала в форме определенной идеи, еще реже превращалась в намерение. Вся тревога разрешалась вздохом и замирала в апатии или в дремоте.
Как шел домашний костюм Обломова к покойным чертам лица его и к изнеженному телу! На нем был халат из персидской материи, настоящий восточный халат, без малейшего намека на Европу, без кистей, без бархата, без талии, весьма поместительный, так что и Обломов мог дважды завернуться в него. Рукава, по неизменной азиатской моде, шли от пальцев к плечу все шире и шире. Хотя халат этот и утратил свою первоначальную свежесть и местами заменил свой первобытный, естественный лоск другим, благоприобретенным, но все еще сохранял яркость восточной краски и прочность ткани.
Халат имел в глазах Обломова тьму неоцененных достоинств: он мягок, гибок; тело не чувствует его на себе; он, как послушный раб, покоряется самомалейшему движению тела.
Обломов всегда ходил дома без галстука и без жилета, потому что любил простор и приволье. Туфли на нем были длинные, мягкие и широкие; когда он, не глядя, опускал ноги с постели на пол, то непременно попадал в них сразу.
Лежанье у Ильи Ильича не было ни необходимостью, как у больного или как у человека, который хочет спать, ни случайностью, как у того, кто устал, ни наслаждением, как у лентяя: это было его нормальным состоянием. Когда он был дома – а он был почти всегда дома, – он все лежал, и все постоянно в одной комнате, где мы его нашли, служившей ему спальней, кабинетом и приемной. У него было еще три комнаты, но он редко туда заглядывал, утром разве, и то не всякий день, когда человек мел кабинет его, чего всякий день не делалось. В трех комнатах мебель закрыта была чехлами, шторы спущены.
Комната, где лежал Илья Ильич, с первого взгляда казалась прекрасно убранною. Там стояло бюро красного дерева, два дивана, обитые шелковою материею, красивые ширмы с вышитыми небывалыми в природе птицами и плодами. Были там шелковые занавесы, ковры, несколько картин, бронза, фарфор и множество красивых мелочей.
Но опытный глаз человека с чистым вкусом одним беглым взглядом на все, что тут было, прочел бы только желание кое-как соблюсти decorum[1] неизбежных приличий, лишь бы отделаться от них. Обломов хлопотал, конечно, только об этом, когда убирал свой кабинет. Утонченный вкус не удовольствовался бы этими тяжелыми, неграциозными стульями красного дерева, шаткими этажерками. Задок у одного дивана оселся вниз, наклеенное дерево местами отстало.
Точно тот же характер носили на себе и картины, и вазы, и мелочи.
Сам хозяин, однако, смотрел на убранство своего кабинета так холодно и рассеянно, как будто спрашивал глазами: «Кто сюда натащил и наставил все это?» От такого холодного воззрения Обломова на свою собственность, а может быть, и еще от более холодного воззрения на тот же предмет слуги его, Захара, вид кабинета, если осмотреть там все повнимательнее, поражал господствующею в нем запущенностью и небрежностью.
По стенам, около картин, лепилась в виде фестонов паутина, напитанная пылью; зеркала, вместо того чтоб отражать предметы, могли бы служить скорее скрижалями, для записывания на них, по пыли, каких-нибудь заметок на память. Ковры были в пятнах. На диване лежало забытое полотенце; на столе редкое утро не стояла не убранная от вчерашнего ужина тарелка с солонкой и с обглоданной косточкой да не валялись хлебные крошки.
Если б не эта тарелка, да не прислоненная к постели только что выкуренная трубка, или не сам хозяин, лежащий на ней, то можно было бы подумать, что тут никто не живет, – так все запылилось, полиняло и вообще лишено было живых следов человеческого присутствия. На этажерках, правда, лежали две-три развернутые книги, валялась газета, на бюро стояла и чернильница с перьями; но страницы, на которых развернуты были книги, покрылись пылью и пожелтели; видно, что их бросили давно; нумер газеты был прошлогодний, а из чернильницы, если обмакнуть в нее перо, вырвалась бы разве только с жужжаньем испуганная муха.
Илья Ильич проснулся, против обыкновения, очень рано, часов в восемь. Он чем-то сильно озабочен. На лице у него попеременно выступал не то страх, не то тоска и досада. Видно было, что его одолевала внутренняя борьба, а ум еще не являлся на помощь.
Дело в том, что Обломов накануне получил из деревни, от своего старосты, письмо неприятного содержания. Известно, о каких неприятностях может писать староста: неурожай, недоимки, уменьшение дохода и т. п. Хотя староста и в прошлом и в третьем году писал к своему барину точно такие же письма, но и это последнее письмо подействовало так же сильно, как всякий неприятный сюрприз.
Легко ли? предстояло думать о средствах к принятию каких-нибудь мер. Впрочем, надо отдать справедливость заботливости Ильи Ильича о своих делах. Он по первому неприятному письму старосты, полученному несколько лет назад, уже стал создавать в уме план разных перемен и улучшений в порядке управления своим имением.
По этому плану предполагалось ввести разные новые экономические, полицейские и другие меры. Но план был еще далеко не весь обдуман, а неприятные письма старосты ежегодно повторялись, побуждали его к деятельности и, следовательно, нарушали покой. Обломов сознавал необходимость до окончания плана предпринять что-нибудь решительное.
Он, как только проснулся, тотчас же вознамерился встать, умыться и, напившись чаю, подумать хорошенько, кое-что сообразить, записать и вообще заняться этим делом как следует.
С полчаса он все лежал, мучась этим намерением, но потом рассудил, что успеет еще сделать это и после чаю, а чай можно пить, по обыкновению, в постели, тем более что ничто не мешает думать и лежа.
Так и сделал. После чаю он уже приподнялся с своего ложа и чуть было не встал; поглядывая на туфли, он даже начал спускать к ним одну ногу с постели, но тотчас же опять подобрал ее.
Пробило половина десятого, Илья Ильич встрепенулся.
– Что ж это я в самом деле? – сказал он вслух с досадой, – надо совесть знать: пора за дело! Дай только волю себе, так и…
В помощь школьнику. 10 класс. И. А. Гончаров. «Обломов» (1859)
3-я неделя сентября. Противоположности притягиваются — так что, в общем-то, неудивительно, что лучшим другом мечтательного лентяя Обломов стал неунывающий делец Штольц. Но кому больше симпатизирует автор?
Текст: Ольга Разумихина *
Правда, Гончаров, «застряв» на некоторое время в деревне, сумел-таки из неё вырваться — и принял смелое решение: отправился в кругосветное путешествие на фрегате «Паллада», с тем чтобы служить секретарём у адмирала Е. В. Путятина и составлять путевые заметки. Знакомые подтрунивали над Гончаровым, расхожей стала фраза «Принц де Лень отправляется в плавание!», — однако писатель с достоинством выдержал испытание и провёл в море более двух лет; он побывал в Англии, Японии, Китае и множестве других стран. Обломов же, переехав в Петербург, не добрался не то что до заморских государств — даже до родной деревни, по которой так скучал. Но привычка оказалась сильнее: в начале романа Илья Ильич не мог даже собраться и написать письмо старосте, который хозяйничал в его имении как у себя дома и с каждым годом присваивал всё больше денег, ссылаясь на неурожай. Кое-что, конечно, изменилось с приездом к Обломову Штольца; но не будем забегать вперёд — всё по порядку.
Дом, милый дом
Где же родился Илья Ильич Обломов — и как так получилось, что из него вырос человек честный, понимающий и отзывчивый, но, увы, совершенно неприспособленный к самостоятельной жизни? Исчерпывающий ответ на этот вопрос Гончаров даёт в главе «Сон Обломова» (с этой главы, кстати, всё и началось: автор сначала выпустил «Сон. » как отдельное произведение, а потом целых десять лет писал всё остальное.)
Итак, Обломовка: удивительное место, похожее скорее на Землю Обетованную, нежели на настоящую русскую деревню. В этих краях сама природа удовлетворяет потребности человека, и от местных жителей требуется минимум стараний, чтобы, скажем, посеять, а затем собрать урожай:
Правильно и невозмутимо совершается там годовой круг.
По указанию календаря наступит в марте весна, побегут грязные ручьи с холмов, оттает земля и задымится тёплым паром. Не возвращаются внезапные вьюги весной, не засыпают полей и не ломают снегом деревьев.
Зима, как неприступная, холодная красавица, выдерживает свой характер вплоть до узаконенной поры тепла. Но лето, лето особенно упоительно в том краю. Как пойдут ясные дни, то и длятся недели три-четыре; и вечер тепёл там, и ночь душна. Звезды так приветливо, так дружески мигают с небес.
Дождь ли пойдет — какой благотворный летний дождь! Хлынет бойко, обильно, весело запрыгает, точно крупные и жаркие слёзы внезапно обрадованного человека; а только перестанет — солнце уже опять с ясной улыбкой любви осматривает и сушит поля Ни страшных бурь, ни разрушений не слыхать в том краю.
Итак, о пропитании жители Обломовки не заботятся: они твёрдо знают, что урожай будет обильным — и этому не помешают ни поздние заморозки, ни засуха, ни, напротив, половодье, ни вредители. На то, чтобы обслуживать свои дома, они также не тратят много сил: опять же, сама природа словно «присматривает» за своими любимцами. Не случайно автор рассказывает: «как одна изба попала на обрыв оврага, так и висит там с незапамятных времен, стоя одной половиной на воздухе» — но, несмотря на это, в ней беспечно прожили «три-четыре поколения». Кстати о поколениях: «отцы» здесь живут в полном согласии с «детьми»; также практически не возникает конфликтов ни между супругами, ни между братьями и сёстрами, ни между соседями. Что до обитателей «внешнего мира», люди из Обломовки с ними почти не сталкиваются:
Тишина и невозмутимое спокойствие царствуют и в нравах людей в том краю. Ни грабежей, ни убийств, никаких страшных случайностей не бывало там; ни сильные страсти, ни отважные предприятия не волновали их.
И какие бы страсти и предприятия могли волновать их? Всякий знал там самого себя. Обитатели этого края далеко жили от других людей. Ближайшие деревни и уездный город были вёрстах в двадцати пяти и тридцати.
Именно в такой деревне и появляется на свет Илюша Обломов; но рождается он, когда незыблемый, казалось бы, порядок начинает меняться. Недаром древнекитайская пословица гласит: «Не дай бог жить в эпоху перемен!» В Обломовке никто пока не осознаёт, что именно меняется и к чему это приведёт. Но край становится не таким ласковым и плодородным (иначе почему не народилось у Илюшных родителей нескольких братьев и сестёр, как в типичной дворянской семье?); появляются уже в «Земле Обетованной» опасные места, — и мама, повинуясь зову интуиции, принимается оберегать Илюшу от всего на свете. Недаром за ним вечно ходит няня — и то запрещает ему играть в снежки с крестьянскими детьми, дабы ребёнок не простудился, то в который раз указывает, что нельзя ходить в овраг, где «предполагались и разбойники, и волки».
Нарушается и старинный обломовский обычай — как можно меньше общаться с людьми из других краёв. Потому-то Илюшу отправляют в школу, где он знакомится с Андреем Штольцем — полной своей противоположностью: у этого «доброго бурша» и отец, и мама не просиживают целыми днями в поместье, «переходя от кофе к чаю, от чая к обеду». Штольц-старший — предприниматель, «ходит по фабрикам около намазанных салом и маслом колёс и пружин», но и этого ему мало: он «завёл небольшой пансион для детей окрестных дворян». Мама же, которая трудилась в своё время гувернанткой и побывала даже за границей, не забывает, что она женщина воспитанная и образованная: читает, учит Андрюшу истории и французскому языку, играет на фортепиано.
Рассказывая о воспитании Ильи и Андрея, автор лишний раз доказывает, что характер, мировоззрение и моральные принципы человека закладываются в раннем детстве, и изменить привычки, принятые от родителей, очень, очень сложно. Эта мысль разумна и понятна, но интереснее другое. Гончаров не жалеет красок, чтобы описать, как безобразно баловали маленького Обломова родители и няня — и как строго, но справедливо относился к Андрюше Штольц-старший, не пускавший его домой, прежде чем тот не выполнит домашнего задания. Затем автор не менее подробно рассказывает, при каких смехотворных обстоятельствах Обломов потерял работу (отправил письмо не в тот город, устыдился и сам подал в отставку) — и как Штольца, напротив, не пугают никакие трудности и он год за годом приумножает свой капитал… Но почему же симпатии автора тогда — на стороне Обломова, который вечно лежит на диване в запылённой квартире и ничего не может сделать без верного слуги Захара?
Золотое сердце
Всё дело в том, что, в отличие от Штольца и даже, пожалуй, Ольги, Обломов наделён редчайшей чертой: у него золотое сердце, он искренне любит всех людей. Потому-то он и не может навести порядок в Обломовке и выгнать управляющего; потому-то доверяется манипулятору Тарантьеву; потому-то — в начале романа — принимает у себя бесконечных гостей, которые совсем не подходят ему в качестве друзей, и кормит и поит их. Не будь Илья Ильич человеком образованным и вообще, признаемся, неглупым, всё можно было бы списать на наивность, но это не совсем она. По отношению к окружающим Обломов — праведник: он, хотя и видит в ближних отрицательные черты характера, помнит, что у каждого человека есть божественная, бессмертная душа.
Поэтому не случайно Захар, которому порой приходится и поссориться с хозяином, искренне говорит об Илье Ильиче: «Такая добрая душа; да это золото — а не барин, дай бог ему здоровья!» Поэтому и Ольга ценит Обломова за его «голубиную нежность», а Штольц и вовсе читает целый панегирик в его честь. Вот что он говорит:
— [У Ильи] честное, верное сердце! Это его природное золото; он невредимо пронёс его сквозь жизнь. Он падал от толчков, охлаждался, заснул, наконец, убитый, разочарованный, потеряв силу жить, но не потерял честности и верности. Ни одной фальшивой ноты не издало его сердце, не пристало к нему грязи. Не обольстит его никакая нарядная ложь, и ничто не совлечёт на фальшивый путь; пусть волнуется около него целый океан дряни, зла, пусть весь мир отравится ядом и пойдёт навыворот — никогда Обломов не поклонится идолу лжи, в душе его всегда будет чисто, светло, честно.
Признаётся ли Штольц тем самым, что подобного «природного золота» недостаёт ему самому? Пожалуй, да, — притом что он совершил немало добрых, по собственному мнению, поступков: не забывал про Илью Ильича, навещал, пытался «разбудить», побуждал выйти в свет — и даже познакомил с Ольгой. Но так ли это было нужно Обломову? Возможно, Штольцем двигало не что иное, как тщеславие, он хотел «изменить» друга и таким образом почувствовать своё превосходство?
Обломов vs Штольц
Однако, как показывает практика, нынешнему школьнику Штольц намного ближе Обломова. Современных ребят — в большинстве своём — рассуждения о «золотом сердце» не убеждают, а читать о терзаниях прокрастинирующего Ильи Ильича откровенно скучно. Тем более что нам с высоты XXI века понятно: Обломов так и так долго бы не продержался. Ведь роман вышел в свет в 1859 году, а через три года отменили крепостное право (вот почему всё вставало с ног на голову в Обломовке: Гончаров, как человек широко образованный и сведущий в политике, не мог не замечать — и не фиксировать — назревающих перемен). Зато Штольц у юных читателей вызывает уважение: он и родителей не посрамил, и другу попытался помочь, состоялся и как профессионал, и как семьянин.
А кто из двух героев больше понравился вам — и почему? Думайте, спорьте, отстаивайте своё мнение! Но, чтобы уж точно получить «пятёрку» на уроке литературы или высокий балл на ЕГЭ, прочтите и следующие статьи критиков и литературоведов:
• Н.А. Добролюбов. «Что такое обломовщина?».
• Д.И. Писарев. «“Обломов”. Роман И.А. Гончарова».
• А.В. Дружинин. «“Обломов”. Роман И.А. Гончарова».
• Д. Л. Быков. «“Обломов” — русский психоделический роман».
Ольга Разумихина — выпускница Литературного института им. А. М. Горького, книжный обозреватель и корректор, а также репетитор по русскому языку и литературе. Каждую неделю она комментирует произведения, которые проходят учащиеся 9—11 классов.
Колонка «В помощь школьнику» будет полезна и тем, кто хочет просто освежить в памяти сюжет той или иной книги, и тем, кто смотрит глубже. В материалах О. Разумихиной найдутся исторические справки, отсылки к трудам литературоведов, а также указания на любопытные детали и «пасхалки» в текстах писателей XVIII—XX вв.