Что толку трогать ножкой омут когда ныряешь с головой смысл
Что толку трогать ножкой омут когда ныряешь с головой смысл
Взлом mail.ru на заказ ( Только для жителей казахстана ) звоните на номер 87057409769 и заказывайте или обращайтесь по адресу fool_girl@list.ru geezalero@mail.ru
почему. если он потрогал омут ножкой, то маловероятно, что он туда больше броситься. тем более с головой. у меня такое было.
всё правильно, нужно надеяться на лучшее, а головой это потому, что если там камень, то об этом уже не узнаешь и не больно.
что б холод мышцы не сводил,когда ныряешь в «омут» резко.И что б всевышний Вас простил за этот Ваш поступок дерзкий. )))
Правильно Наденька! Ножкой, даже самой великолепной, замеряешь температуру лишь поверхностного слоя воды.
Это когда присутствует сомнение в правильности поступка.Ате кто решились сразу погружаются
Сила морских волн, свежий ветер и нежные лучи солнышка мне больше нравятся 
Ну мало ли, а вдруг водичка в омуте не соответствует нужной температуре
проверить, не холодная ли водица. А то ведь и простудиться можно
Если человек готов в омут головой,до простуды ли ему?
большинство нурятелей в омут только это и останавливает
Что толку трогать ножкой омут когда ныряешь с головой смысл
А факт безжалостен и жуток,
как наведенный арбалет:
приплыли, через трое суток
мне стукнет ровно двадцать лет.
И это нехреновый возраст –
такой, что Господи прости.
Вы извините за нервозность –
но я в истерике почти.
Сейчас пойдут плясать вприсядку
и петь, бокалами звеня:
но жизнь у третьего десятка
отнюдь не радует меня.
Не торкает. Как вот с любовью:
в секунду – он, никто другой.
Так чтоб нутро, синхронно с бровью,
вскипало вольтовой дугой,
чтоб сразу все острее, резче
под взглядом его горьких глаз,
ведь не учили же беречься,
и никогда не береглась;
все только медленно вникают –
стой, деточка, а ты о ком?
А ты отправлена в нокаут
и на полу лежишь ничком;
чтобы в мозгу, когда знакомят,
сирены поднимали вой;
что толку трогать ножкой омут,
когда ныряешь с головой?
Нет той изюминки, интриги,
что тянет за собой вперед;
читаешь две страницы книги –
и сразу видишь: не попрет;
сигналит чуткий, свой, сугубый
детектор внутренних пустот;
берешь ладонь, целуешь в губы
и тут же знаешь: нет, не тот.
В пределах моего квартала
нет ни одной дороги в рай;
и я устала. Так устала,
что хоть ложись да помирай.
Не прет от самого процесса,
все тычут пальцами и ржут:
была вполне себе принцесса,
а стала королевский шут.
Все будто обделили смыслом,
размыли, развели водой.
Глаз тускл, ухмылка коромыслом,
и волос на башке седой.
А надо бы рубиться в гуще,
быть пионерам всем пример –
такой стремительной, бегущей,
не признающей полумер.
Пока меня не раззвездело,
не выбило, не занесло –
найти себе родное дело,
какое-нибудь ремесло,
ему всецело отдаваться –
авось бабла поднимешь, но – навряд ли много.
Черт, мне двадцать.
И это больше не смешно.
Не ждать, чтобы соперник выпер,
а мчать вперед на всех парах;
но мне так трудно делать выбор:
в загривке угнездился страх
и свесил ножки лилипутьи.
Дурное, злое дежавю:
я задержалась на распутье
настолько, что на нем живу.
Живу и строю укрепленья,
врастая в грунт, как лебеда;
тяжелым боком, по-тюленьи
ворочаю туда-сюда
и мню, что обернусь легендой
из пепла, сора, барахла,
как Феникс; благо юность, гендер,
амбиции и бла-бла-бла.
Прорвусь, возможно, как-нибудь я,
не будем думать о плохом;
а может, на своем распутье
залягу и покроюсь мхом
и стану камнем (не громадой,
как часто любим думать мы) –
простым примером, как не надо,
которых тьмы и тьмы и тьмы.
Прогнозы, как всегда, туманны,
а норов времени строптив –
я не умею строить планы
с учетом дальних перспектив
и думать, сколько Бог отмерил
до чартера в свой пэрадайз.
Я слушаю старушку Шерил –
ее Tomorrow Never Dies.
Жизнь – это творческий задачник:
условья пишутся тобой.
Подумаешь, что неудачник –
и тут же проиграешь бой,
сам вечно будешь виноватым
в бревне, что на пути твоем;
я в общем-то не верю в фатум –
его мы сами создаем;
как мыслишь – помните Декарта? –
так и живешь; твой атлас – чист;
судьба есть контурная карта –
ты сам себе геодезист.
От жути перед этой бездной,
от этой истовой любви,
от этой боли – пой, любезный,
беспомощные связки рви;
тяни, как шерсть, в чернильном мраке
из сердца строки – ох, длинны!;
стихом отплевывайся в драке
как смесью крови и слюны;
ошпаренный небытием ли,
больной абсурдом ли всего –
восстань, пророк, и виждь, и внемли,
исполнись волею Его
и, обходя моря и земли,
сей всюду свет и торжество.
Ты не умрешь: в заветной лире
душа от тленья убежит.
Черкнет статейку в «Новом мире»
какой-нибудь седой мужик,
переиздастся старый сборник,
устроят чтенья в ЦДЛ –
и, стоя где-то в кущах горних,
ты будешь думать, что – задел;
что достучался, разглядели,
прочувствовали волшебство;
и, может быть, на самом деле
все это стоило того.
Дай Бог труду, что нами начат,
когда-нибудь найти своих,
пусть все стихи хоть что-то значат
лишь для того, кто создал их.
Пусть это мы невроз лелеем,
невроз всех тех, кто одинок;
пусть пахнет супом, пылью, клеем
наш гордый лавровый венок.
Пусть да, мы дураки и дуры,
и поделом нам, дуракам.
Но просто без клавиатуры безумно холодно рукам.
Вера Полозкова — Стишище: Стих
А факт безжалостен и жуток, как наведенный арбалет: приплыли, через трое
суток мне стукнет ровно двадцать лет.
И это нехреновый возраст – такой, что Господи прости. Вы извините за
нервозность – но я в истерике почти. Сейчас пойдут плясать вприсядку и
петь, бокалами звеня: но жизнь у третьего десятка отнюдь не радует меня.
Не то[ркает]. Как вот с любовью: в секунду — он, никто другой. Так чтоб
нутро, синхронно с бровью, вскипало вольтовой дугой, чтоб сразу все
острее, резче под взглядом его горьких глаз, ведь не учили же беречься,
и никогда не береглась; все только медленно вникают – стой, деточка, а
ты о ком? А ты отправлена в нокаут и на полу лежишь ничком; чтобы в
мозгу, когда знакомят, сирены поднимали вой; что толку трогать ножкой
омут, когда ныряешь с головой?
Нет той изюминки, интриги, что тянет за собой вперед; читаешь две
страницы книги – и сразу видишь: не попрет; сигналит чуткий, свой,
сугубый детектор внутренних пустот; берешь ладонь, целуешь в губы и тут
же знаешь: нет, не тот. В пределах моего квартала нет ни одной дороги в
рай; и я устала. Так устала, что хоть ложись да помирай.
Не прет от самого процесса, все тычут пальцами и ржут: была вполне себе
принцесса, а стала королевский шут. Все будто обделили смыслом, размыли,
развели водой. Глаз тускл, ухмылка коромыслом, и волос на башке седой.
А надо бы рубиться в гуще, быть пионерам всем пример – такой
стремительной, бегущей, не признающей полумер. Пока меня не раззвездело,
не выбило, не занесло – найти себе родное дело, какое-нибудь ремесло,
ему всецело отдаваться – авось бабла поднимешь, но – навряд ли много.
Черт, мне двадцать. И это больше не смешно.
Не ждать, чтобы соперник выпер, а мчать вперед на всех парах; но мне так
трудно делать выбор: в загривке угнездился страх и свесил ножки
лилипутьи. Дурное, злое дежавю: я задержалась на распутье настолько, что
на нем живу.
Живу и строю укрепленья, врастая в грунт, как лебеда; тяжелым боком,
по-тюленьи ворочаю туда-сюда и мню, что обернусь легендой из пепла,
сора, барахла, как Феникс; благо юность, гендер, амбиции и бла-бла-бла.
Прорвусь, возможно, как-нибудь я, не будем думать о плохом; а может, на
своем распутье залягу и покроюсь мхом и стану камнем (не громадой, как
часто любим думать мы) – простым примером, как не надо, которых тьмы и
тьмы и тьмы.
Прогнозы, как всегда, туманны, а норов времени строптив — я не умею
строить планы с учетом дальних перспектив и думать, сколько Бог отмерил
до чартера в свой пэрадайз. Я слушаю старушку Шерил – ее Tomorrow Never
Dies.
Жизнь – это творческий задачник: условья пишутся тобой. Подумаешь, что
неудачник – и тут же проиграешь бой, сам вечно будешь виноватым в
бревне, что на пути твоем; я в общем-то не верю в фатум – его мы сами
создаем; как мыслишь – помните Декарта? – так и живешь; твой атлас –
чист; судьба есть контурная карта – ты сам себе геодезист.
От жути перед этой бездной, от этой истовой любви, от этой боли – пой,
любезный, беспомощные связки рви; тяни, как шерсть, в чернильном мраке
из сердца строки – ох, длинны!; стихом отплевывайся в драке как смесью
крови и слюны; ошпаренный небытием ли, больной абсурдом ли всего –
восстань, пророк, и виждь, и внемли, исполнись волею Его и, обходя моря
и земли, сей всюду свет и торжество.
Ты не умрешь: в заветной лире душа от тленья убежит. Черкнет статейку в
«Новом мире» какой-нибудь седой мужик, переиздастся старый сборник,
устроят чтенья в ЦДЛ – и, стоя где-то в кущах горних, ты будешь думать,
что – задел; что достучался, разглядели, прочувствовали волшебство; и,
может быть, на самом деле все это стоило того.
Дай Бог труду, что нами начат, когда-нибудь найти своих, пусть все стихи
хоть что-то значат лишь для того, кто создал их. Пусть это мы невроз
лелеем, невроз всех тех, кто одинок; пусть пахнет супом, пылью, клеем
наш гордый лавровый венок. Пусть да, мы дураки и дуры, и поделом нам,
дуракам.
Но просто без клавиатуры безумно холодно рукам.
LiveInternetLiveInternet
—Подписка по e-mail
—Поиск по дневнику
—Статистика
А факт безжалостен и жуток, как наведенный арбалет: приплыли, через трое суток мне стукнет ровно двадцать лет.
И это нехреновый возраст – такой, что Господи прости. Вы извините за нервозность – но я в истерике почти. Сейчас пойдут плясать вприсядку и петь, бокалами звеня: но жизнь у третьего десятка отнюдь не радует меня.
Нет той изюминки, интриги, что тянет за собой вперед; читаешь две страницы книги – и сразу видишь: не попрет; сигналит чуткий, свой, сугубый детектор внутренних пустот; берешь ладонь, целуешь в губы и тут же знаешь: нет, не тот. В пределах моего квартала нет ни одной дороги в рай; и я устала. Так устала, что хоть ложись да помирай.
Не прет от самого процесса, все тычут пальцами и ржут: была вполне себе принцесса, а стала королевский шут. Все будто обделили смыслом, размыли, развели водой. Глаз тускл, ухмылка коромыслом, и волос на башке седой.
А надо бы рубиться в гуще, быть пионерам всем пример – такой стремительной, бегущей, не признающей полумер. Пока меня не раззвездело, не выбило, не занесло – найти себе родное дело, какое-нибудь ремесло, ему всецело отдаваться – авось бабла поднимешь, но – навряд ли много. Черт, мне двадцать. И это больше не смешно.
Не ждать, чтобы соперник выпер, а мчать вперед на всех парах; но мне так трудно делать выбор: в загривке угнездился страх и свесил ножки лилипутьи. Дурное, злое дежавю: я задержалась на распутье настолько, что на нем живу.
Живу и строю укрепленья, врастая в грунт, как лебеда; тяжелым боком, по-тюленьи ворочаю туда-сюда и мню, что обернусь легендой из пепла, сора, барахла, как Феникс; благо юность, гендер, амбиции и бла-бла-бла. Прорвусь, возможно, как-нибудь я, не будем думать о плохом; а может, на своем распутье залягу и покроюсь мхом и стану камнем (не громадой, как часто любим думать мы) – простым примером, как не надо, которых тьмы и тьмы и тьмы.
Жизнь – это творческий задачник: условья пишутся тобой. Подумаешь, что неудачник – и тут же проиграешь бой, сам вечно будешь виноватым в бревне, что на пути твоем; я в общем-то не верю в фатум – его мы сами создаем; как мыслишь – помните Декарта? – так и живешь; твой атлас – чист; судьба есть контурная карта – ты сам себе геодезист.
От жути перед этой бездной, от этой истовой любви, от этой боли – пой, любезный, беспомощные связки рви; тяни, как шерсть, в чернильном мраке из сердца строки – ох, длинны!; стихом отплевывайся в драке как смесью крови и слюны; ошпаренный небытием ли, больной абсурдом ли всего – восстань, пророк, и виждь, и внемли, исполнись волею Его и, обходя моря и земли, сей всюду свет и торжество.
Ты не умрешь: в заветной лире душа от тленья убежит. Черкнет статейку в «Новом мире» какой-нибудь седой мужик, переиздастся старый сборник, устроят чтенья в ЦДЛ – и, стоя где-то в кущах горних, ты будешь думать, что – задел; что достучался, разглядели, прочувствовали волшебство; и, может быть, на самом деле все это стоило того.
Дай Бог труду, что нами начат, когда-нибудь найти своих, пусть все стихи хоть что-то значат лишь для того, кто создал их. Пусть это мы невроз лелеем, невроз всех тех, кто одинок; пусть пахнет супом, пылью, клеем наш гордый лавровый венок. Пусть да, мы дураки и дуры, и поделом нам, дуракам.
Но просто без клавиатуры безумно холодно рукам.
Стишище
А факт безжалостен и жуток, как наведенный арбалет: приплыли, через трое
суток мне стукнет ровно двадцать лет.
И это нехреновый возраст – такой, что Господи прости. Вы извините за
нервозность – но я в истерике почти. Сейчас пойдут плясать вприсядку и
петь, бокалами звеня: но жизнь у третьего десятка отнюдь не радует меня.
Не то[ркает]. Как вот с любовью: в секунду — он, никто другой. Так чтоб
нутро, синхронно с бровью, вскипало вольтовой дугой, чтоб сразу все
острее, резче под взглядом его горьких глаз, ведь не учили же беречься,
и никогда не береглась; все только медленно вникают – стой, деточка, а
ты о ком? А ты отправлена в нокаут и на полу лежишь ничком; чтобы в
мозгу, когда знакомят, сирены поднимали вой; что толку трогать ножкой
омут, когда ныряешь с головой?
Нет той изюминки, интриги, что тянет за собой вперед; читаешь две
страницы книги – и сразу видишь: не попрет; сигналит чуткий, свой,
сугубый детектор внутренних пустот; берешь ладонь, целуешь в губы и тут
же знаешь: нет, не тот. В пределах моего квартала нет ни одной дороги в
рай; и я устала. Так устала, что хоть ложись да помирай.
Не прет от самого процесса, все тычут пальцами и ржут: была вполне себе
принцесса, а стала королевский шут. Все будто обделили смыслом, размыли,
развели водой. Глаз тускл, ухмылка коромыслом, и волос на башке седой.
А надо бы рубиться в гуще, быть пионерам всем пример – такой
стремительной, бегущей, не признающей полумер. Пока меня не раззвездело,
не выбило, не занесло – найти себе родное дело, какое-нибудь ремесло,
ему всецело отдаваться – авось бабла поднимешь, но – навряд ли много.
Черт, мне двадцать. И это больше не смешно.
Не ждать, чтобы соперник выпер, а мчать вперед на всех парах; но мне так
трудно делать выбор: в загривке угнездился страх и свесил ножки
лилипутьи. Дурное, злое дежавю: я задержалась на распутье настолько, что
на нем живу.
Живу и строю укрепленья, врастая в грунт, как лебеда; тяжелым боком,
по-тюленьи ворочаю туда-сюда и мню, что обернусь легендой из пепла,
сора, барахла, как Феникс; благо юность, гендер, амбиции и бла-бла-бла.
Прорвусь, возможно, как-нибудь я, не будем думать о плохом; а может, на
своем распутье залягу и покроюсь мхом и стану камнем (не громадой, как
часто любим думать мы) – простым примером, как не надо, которых тьмы и
тьмы и тьмы.
Прогнозы, как всегда, туманны, а норов времени строптив — я не умею
строить планы с учетом дальних перспектив и думать, сколько Бог отмерил
до чартера в свой пэрадайз. Я слушаю старушку Шерил – ее Tomorrow Never
Dies.
Жизнь – это творческий задачник: условья пишутся тобой. Подумаешь, что
неудачник – и тут же проиграешь бой, сам вечно будешь виноватым в
бревне, что на пути твоем; я в общем-то не верю в фатум – его мы сами
создаем; как мыслишь – помните Декарта? – так и живешь; твой атлас –
чист; судьба есть контурная карта – ты сам себе геодезист.
От жути перед этой бездной, от этой истовой любви, от этой боли – пой,
любезный, беспомощные связки рви; тяни, как шерсть, в чернильном мраке
из сердца строки – ох, длинны!; стихом отплевывайся в драке как смесью
крови и слюны; ошпаренный небытием ли, больной абсурдом ли всего –
восстань, пророк, и виждь, и внемли, исполнись волею Его и, обходя моря
и земли, сей всюду свет и торжество.
Ты не умрешь: в заветной лире душа от тленья убежит. Черкнет статейку в
«Новом мире» какой-нибудь седой мужик, переиздастся старый сборник,
устроят чтенья в ЦДЛ – и, стоя где-то в кущах горних, ты будешь думать,
что – задел; что достучался, разглядели, прочувствовали волшебство; и,
может быть, на самом деле все это стоило того.
Дай Бог труду, что нами начат, когда-нибудь найти своих, пусть все стихи
хоть что-то значат лишь для того, кто создал их. Пусть это мы невроз
лелеем, невроз всех тех, кто одинок; пусть пахнет супом, пылью, клеем
наш гордый лавровый венок. Пусть да, мы дураки и дуры, и поделом нам,
дуракам.
Но просто без клавиатуры безумно холодно рукам.