что такое суп пейзан

Пролетарий чистых кровей (Ильф и Петров)

Колоколамцы не в шутку обижались, когда им указывали на то, что в их славном городе нет пролетариев.

— Как нет? — восклицали колоколамцы. — А Взносов! Наш-то Досифей Взносов! Слава богу, не какой-нибудь частник. Пролетарий чистых кровей.

Весь город гордился Досифеем Взносовым, один лишь Досифей Взносов не гордился самим собой. Дела его шли плохо.

Взносов был холодным сапожником, проживал в Зазбруйной части города, на Штопорной улице, а работал на Привозном рынке в базарные дни.

То ли базарных дней было мало, то ли колоколамцы, не склонные к подвижности, почти не изнашивали обуви, но заработки у Досифея были ничтожны, и он сильно горевал.

— Пролетарий я, действительно пролетарий, — говорил он хмуро. — И кровей, слава тебе господи, не смешанных. Чай, не мулат какой-нибудь. А что толку? Выпить не на что!

В таком настроении забрел он однажды на квартиру к мосье Подлиннику. Цель у Взносова была простая — отвести душу. А всем в городе было известно, что отвести душу легче всего в разговоре с рассудительным председателем лжеартели.

Подлинник, облаченный в рубашку-гейша, с расшитой кренделями грудью, сидел за обеденным столом.

Перед ним дымился суп-пейзан, в котором привольно плавал толстый кусок мяса. Водка в пузатом графине отливала оловом и льдом.

— Принимайте гостя, товарищ Подлинник, — сказал холодный сапожник, входя, — чай, не мулат, не метис какой-нибудь.

— О чем может быть речь! — ответил лжепредседатель. — Садитесь, мосье Взносов. Вон там, возле граммофона стоит пустой стул.

Досифей покосился на пар, восходивший над супом-пейзан, и, жмуря глаза от ртутного блеска графинчика, уселся в углу комнаты и начал обычные жалобы.

— Пролетарий я, действительно. Не индеец какой-нибудь. Чистых кровей. А выпить тем не менее не на что.

Несмотря на этот прямой намек, Досифей приглашен к столу не был. Подлинник, багровея, проглотил большой кусок мяса и, отдышавшись, молвил:

— Удивляюсь я вам, мосье Взносов. С вашим происхождением…

— На черта мне это происхождение! — с тоской произнес холодный сапожник. — Из происхождения шубы не сошьешь.

Подлинник застыл с вилкой в руке, держа ее, словно трезубец.

— Вы думаете, не сошьешь шубы? Из происхождения, вы думаете, нельзя сшить шубы?

И сапожник печально постучал пальцем по розовой граммофонной трубе. Подлинник вдруг поднялся из-за стола и задумчиво прошелся по комнате. Минуты две он размышлял, а затем внес совершенно неожиданное предложение:

— Тогда, мосье Взносов, — сказал он, — продайте мне свое происхождение. Раз оно не подходит вам, то оно, может быть, подойдет мне. Много дать я не могу. Дела теперь всюду в упадке. Одним словом, что вы хотите?

Холодный сапожник еще раз глянул на графинчик и вступил в торг. Он требовал: яловочные сапоги одни, портьеру одну, четверть водки и три рубля деньгами. Подлинник со своей стороны предлагал рюмку водки и тарелку супа-пейзан.

Торговались они долго. Продавец, рассердившись, уходил, Подлинник выбегал за ним на улицу и кричал — «Псст», продавец возвращался, и снова уходил, и вновь возвращался, но Подлинник не прибавил ничего. На том и сошлись. Пролетарское происхождение было продано за рюмку водки и суп-пейзан.

— Смотрите, мосье Взносов, — сказал Подлинник. — А оно у вас настоящее, это происхождение?

— Чай, не абиссинец! — возразил холодный сапожник, с удовольствием проглатывая водку. — Чистых кровей. Товар настоящий.

И слава Досифея Взносова, — слава, которую он не сумел оценить, померкла. На колоколамский небосклон торжественно выплыла тучная звезда почетного городского пролетария мосье Подлинника.

Председатель лжеартели вцепился в свое новое происхождение с необыкновенным жаром. На Привозном рынке он приобрел связку лаптей и якобы пешим ходом смотался в губцентр, чтобы поднести лапоточки ответработнику товарищу Плинтусову, его жене мадам Плинтусовой и их детям: мальчику Гоге и девочке Демагоге.

Назад взамен лаптей Подлинник привез большое удостоверение какого-то кредитного товарищества с резолюцией товарища Плинтусова — «удовлетворить». Что значилось в удостоверении, не знала даже мадам Подлинник, но мощь его была настолько велика, что позволила новому пролетарию значительно расширить обороты лжеартели и близко познакомиться с прекрасным словом «сверхприбыль».

Мосье Подлинник ходил теперь в коричневой кожаной тужурке с бобровым воротником, в каракулевой кепке и в фетровых сапогах, восходящих к самым бедрам.

— Слава богу, — скромно говорил он, — я не какой-нибудь мулат. Пролетарий чистой крови.

Для того чтобы устранить последние сомнения в чистоте своего происхождения, Подлинник нарисовал свое родословное древо. Ветви этого древа сгибались под тяжестью предков мосье.

По мужской линии род Подлинника восходил к Степану Разину, а по женской — Фердинанду Лассалю.

Из этого же древа явствовало, что прапрапрапрадедушка мосье в свое время был единственным в Киеве полянином, который протестовал против захватнической политики Аскольда и Дира.

Это был пир генеалогии, знатности и богатства.

О холодном сапожнике, продавшем свое происхождение, все забыли, но сам Досифей Взносов страдал невыразимо. Позднее раскаяние грызло его душу. Он не спал по ночам, похудел и перестал пить.

И однажды все увидели, как Досифей прошел через город, неся в правой руке дымящуюся тарелку супа-пейзан, а в левой — рюмку водки. Он шел как сомнамбула, шел выкупать свое пролетарское происхождение.

Он вошел в дом Подлинника и с дарами в руках остановился на пороге.

— Вы пришли к занятому человеку, — сказал Подлинник.

— Вот суп, — робко сказал Досифей, — а вот и водка. Отдайте мне назад мое пролетарское происхождение.

— Тронутое руками считается проданным, — сказал он ясным голосом. — Происхождение в последнее время поднялось в цене. И я могу обменять его только на партийный билет. Может быть, у вас есть такой билет?

Но у Досифея Взносова билета не было. Он был безбилетный.

Медленно он вышел от Подлинника и удалился в свою Зазбруйную часть. Переходя реку по льду, он остановился у проруби, с тоской оглянулся и бросил в воду тарелку с уже остывшим супом и рюмку с водкой.

Источник

«Омуль по-английски»

Иркутское ресторанное меню начала 20 века – это причудливая смесь кулебяки «на четыре угла» и соуса «Бордольез», это «Хайрюзъ англезъ» и консоме-лапша. В иркутских гостиницах «Деко», «Гранд-Отель», «Мериталь» подавали знаменитые русские «именные блюда» – битки по-скобелевски, котлеты «а-ля Палкинъ», котлеты пожарские. Одних только разновидностей щей в Иркутске готовили более десятка. Что такое «борщокъ дьябли», в каком ресторане подавали «омуль по-английски» и где можно было заказать «полсотни пельменей» – в этом материале.

Нит Романов записал в октябре 1909 года: «Ресторанов первого разряда 6, второго – 14, кухмистерских с продажей пива – 8, пивных лавок – 81, меб­лированных комнат – 16, постоялых дворов – 50, кухмистерских без продажи пива – 16, дешёвых столовых – 16…» Конечно, сегодня мы можем узнать меню далеко не всех этих заведений, а наиболее значимых и престижных. То есть тех, что способны были дать рекламу в газеты. Одно из таких заведений располагалось на углу Большой и Тихвинской (ныне Карла Маркса и Сухэ-Батора). Когда-то здесь находилась гостиница «Деко» с одним из лучших иркутских ресторанов – с электричеством, с оркестром. На углу Большой и 6-й Солдатской (Карла Маркса и Литвинова) сиял огнями «Гранд-Отель», тоже славившийся своей кухней. «Байкал», что на 5-й Солдатской (Богдана Хмельницкого), завлекал посетителей бесплатной рюмкой водки, стаканом пива или молока по желанию… «Метрополь» в 1910 году имел свой «american bar» и особую «изюминку» – человека-вarman, «владе­ющего русским, польским, немецким и английским языками». «Империал» одевал прислугу «в оригинальные костюмы». Между гостиницами шла жёсткая конкуренция, поэтому гостей встречали уже на вокзале, наиболее успешные имели собственный омнибус. Подкупали извозчиков, чтобы те везли в нужное место. «Метрополю» и «Континенталю» даже пришлось разместить объявление: «Извозчикам не верить, что все номера заняты или ремонтируются».

«Щи зелёные, суп португес, пирожки. Суп по-польски. Почки в мадере. Жаркое-телятина. Мороженое вишнёвое» – это дневное июльское меню 1903 года ресторана гостиницы «Деко». За два блюда нужно было отдать 50 копеек, за три – 75 копеек. Обеды шли с часу до шести вечера и сопровождались музыкой дамского духового и чешского струнного оркестров. Дивертисмент давали шансонетная певица Ульве-Дюфарен и куплетистка-чтец госпожа Чирская… А если «Деко» было не по карману, то можно было повернуть на 3-ю Солдатскую, ныне Грязнова, чтобы заглянуть в «Бристоль». Туда зазывали плохонькими, но стихами: «В Иркутске на Солдатской улице, что третьей называется, прекрасный ресторан «Бристоль» с отелем помещается». В стихотворной форме описывались все достоинства «Бристоля»: «оркестр недурной, также есть и пиано приличный», пара дышловых и собственная связь: «Есть телефон при «Бристоле», друзья! Сколько угодно болтайте!»

Если бы у кого-то из современных рестораторов было желание, можно было бы составить очень подробный список блюд «иркутского меню» вековой давности. А дело это увлекательное уже потому, что расшифровка названий некоторых блюд – настоящий маленький детектив.

«Борщок с дьяблями»

Однако чем же кормили век назад в иркутских ресторанах и кухмистерских? Неимоверным разнообразием поражают щи. В ресторанах Иркутска начала века мы встречаем, наверное, весь ассортимент щей, которые варили на территории Российской Империи. И зелёные щи, и кислые, и суточные, и ленивые, и малороссийские, и петербургские, и московские, и черкасские, и «Николаевские», и «щи Лихачёва». Каждый ресторан старался ввести в меню щи, которые не подавались в других. Были и щи «из рассады». «Николаевские», собственно, и были суточными щами. Щи из кислой капусты именовались «Александровскими». А вот если они простояли сутки, то становились уже «Николаевскими», или суточными. Подавали их с русской кулебякой «на четыре угла». Впрочем, русская кулебяка шла и к заморским супам «Пронтонер» и «Тортю». Открыв двери иркутского ресторана, нужно было быть готовым, что получишь блюдо под названием «Консоме профитроль с кулебякою».

Не менее интересными были виды борщей. Если со щами основной упор был сделан на русское, то борщи пытались ещё и сделать «европейскими».

В «Деко» давали борщ баварский, «борщ Маноэль» и «борщ Экосез», в «Первой сибирской кухне» можно было вкусить флотского и польского борща. Были в меню ресторанов борщ-шар, а также «борщок дьябли». Как объясняется в дореволюционном пособии Александровой-Игнатьевой «Практические основы кулинарного искусства», «борщок» – это изобретение, скорее, французской кухни и представляет собой консоме (осветлённый бульон) со свёклой. «Борщок с дьяблями» – это суп, к которому подаются гренки, натёртые кайенским перцем с сыром честер. «Дьявольским борщком» потчевали иркутян в ресторане «Марсель».

Ассортимент отечественных супов не закрывался на щах и борще. В иркутском «Гранд-Отеле» в 1904 году подавали ботвинью с белорыбицей и осетриной – русский холодный суп, который очень любил Пушкин. Давали в самом модном иркутском ресторане «Деко» в 1902 году и окрошку и рассольник. Спросом пользовались как «суп русский», так и суп «а-ля русс».

Однако борщи, щи, ботвиньи соседствовали с супами экзотическими, названия которых переводили на русский так, как бог на душу положит. В «Деко» в феврале 1902 года подавали «суп Боржуасъ» – мясной бульон, заправленный овощами, зеленью и дополненный кубиками белого хлеба. В Иркутске можно было отведать и суп «а-ля тортю», который упоминается в «Войне и мире»: «Пьер мало говорил, оглядывал новые лица и много ел. Начиная от двух супов, из которых он выбрал а la tortue…» В аристократических семьях, вероятно, действительно подавался настоящий черепаховый суп, но в ресторанах это было французское блюдо на красном бульоне – «под черепаховый суп».

Сейчас нам трудно понять, что такое ели состоятельные иркутяне, когда им на стол ставили, к примеру, «консоме топiога». На самом деле, так в иркутских меню писали слово «тапиока», маниоковое саго. Но зато как звучит! Что ждать, когда вы заказали «Фрикандо маседуан легюм»? А это всего лишь нашпигованная телятина с варёными овощами. Иногда её в меню вписывали то как «фрикандо», то в виде «фрикандона», но иркутская публика хорошо ела и «фрикандоны», и «фрикандо». Рыбный суп, известный нам как «буйабес», писался тогда в иркутских меню как «булебес». «Хорош нынче был булебес из стерляди…» – говаривали иркутяне. Вам могли подать блюдо под названием «Консоме лапша», «Консоме де-конор с кулебякой».

Несмотря на обилие «тортю» и «булебесов» в меню, рестораторы отлично понимали – никакой консоме не заменит привычное блюдо. Например, блинчики. Потому блины были всегда отдельным пунктом гастрономической рекламы даже самых утончённых ресторанов. В «Деко» наряду с блюдами, названия которых с трудом переводили с английского и французского, всегда давали обычные блинчики – с икрой, сёмгой, снетками (мелкая озёрная корюшка. – Авт.), с вареньем и творогом. Многие рестораны, такие как «Континенталь», «Метрополь», специально уведомляли посетителей: «Ежедневно блины».

«А-ля Палкинъ»

Иркутские рестораторы готовили все известные в России «именные» блюда. В «Деко» можно было скушать знаменитые пожарские котлеты. Те, про которые Александр Пушкин в своё время написал: «На досуге отобедай у Пожарского в Торжке, жареных котлет отведай и отправься налегке». Версий возникновения рецепта пожарских котлет множество, одна из них гласит, что однажды император Александр I остановился в трактире Пожарского в Осташкове, недалеко от Торжка. Тогда и были изготовлены нежные котлеты из птицы, которые так понравились государю, что он включил их рецепт в свою императорскую кухню. А иркутяне – в свои ресторанные меню. Как и зразы «а-ля Нельсон», которые, по легенде, придумал некий польский повар, связав кушанье с именем прославленного адмирала. Готовили в иркутских ресторанах и суп «Новотроицкий» – вид рыбного рассольника с добавлением раковых шеек и огурчиков. Назван суп был по имени знаменитого Новотроицкого трактира в Москве на Ильинке.

Рестораторы пристально следили за петербургскими авторитетами. А потому в провинциальном городе пользовались успехом котлеты «а-ля Палкинъ». Это были нежные куриные котлеты по знаменитому «палкинскому рецепту». В конце XIX века в северной столице пользовался огромной славой ресторан «Палкинъ». Ресторан считался «царём русской кухни». Иркутяне не желали ударить в грязь лицом перед гостями, поэтому в лучших гостиницах города подавали кушанья по петербургским рецептам. В «Деко» можно было попробовать и картофель «Метр д`отелъ», который знаменит тем, что его подавали к столу в семье Льва Толстого.

«В 12 стульях» Ильфа и Петрова мы находим такой пассаж: «Небо было в мелких облачных клёцках, из мусорного ящика несло запахом фиалки и супа пейзан…» Суп пейзан подавался в иркутских ресторанах. На самом деле, скорее всего, это было красивое название другого привычного блюда – супа по-крестьянски, который тоже в Иркутске подавали к обеду. Пейзане – крестьяне, а суп обычный, из огородных овощей. Иногда суп встречается в самых вычурных названиях: «суп а-ля Пейзан», «Консоме Пейзан».

«Щи Лихачёва», отмеченные в первой главе этой статьи, вероятно, имеют отношение к Николаю Лихачёву, историку, монархисту. Щи появились в меню иркутских ресторанов в 1901 году, когда в России был учреждено Русское собрание, старейшее монархическое объединение. Давали в Иркутске и «битки по-скобелевски», которые были названы в честь «белого генерала» Михаила Скобелева. В «Деко» так увлеклись французским, что у них получились не «биточки Скобелева», а «биточки Скобеля».

Иркутяне сумели уловить и лучшие веяния в области сладких блюд. Когда-то «дядя Гиляй», знаменитый Владимир Гиляровский, описывая дорогой его сердцу московский трактир Тестова, упомянул пудинг «Дипломат». Пудинг «Дипломат», по одной из версий, имеет отношение к пудингу «Нессельроде», который впервые был изготовлен в 19 веке в Вене. К созданию рецепта имел отношение Карл Васильевич Нессельроде, министр иностранных дел Российской Империи. Так вот, пудинг «Дипломат» в те годы подавался и в Иркутске, в гостинице «Деко». В Иркутске можно было заказать знаменитую гурьевскую кашу (манную кашу с орехами и цукатами), изобретателем которой, по легенде, считался министр финансов граф Дмитрий Гурьев.

Пельменчики и курагашки

Конечно, самое интересное – это сибирские блюда. Были ли они в меню? Всё, видимо, зависело от «утончённости» заведения. Конечно, провинциальным ресторанам хотелось быть выше всего «сибирского». Однако куда денешься от омуля и пельменей? В апреле 1904 года в Иркутске была открыта новая «первоклассная гостиница «Марсель». В красочном меню была сибирская новинка – «омуль по-английски». «Гранд-Отель», взглянув в меню новичка, тут же завёл у себя омуля в белом вине. Жаль, что рецепты вековой давности не сохранились. Между тем ещё за три года до этого «Деко» подавал на столы посетителей блюда «Хайрюзъ англезъ», «Ленокъ англезъ» и «Таймень а-ля англезъ».

В газетных меню довольно редко упоминаются пельмени, видимо, для ресторанов высокого класса пельмени были моветоном. Блюдо это было провинциальное, сибирское. «Недурно было бы после трудов праведных проехаться насчёт пельменчиков», – так сибиряки напрашивались к сослуживцам на домашние обеды. Подавались пельмени простому люду в харчевнях, общественных столовых.

В 1903 году в иркутской столовой благотворительного общества щи можно было получить за 6–10 копеек, пельмени – за 15 копеек. Фунт чёрного хлеба, для сравнения, стоил 1 копейку. «Полсотни пельменей на вынос» стоимостью около 40 копеек – обычная порция на двоих в городском или станционном трактире начала века. В стихотворении 1905 года «В дороге» так описывается быт сибирского путешественника: «Проснёшься – те же всё равнины, всё та же полная луна… Но вон уж станция видна, там, у горы, на дне лощины, ночлег… тепло… коньяк… пельмени…»

Однако, похоже, что и в крупных иркутских ресторанах, как и блины, это было обязательное ежедневное блюдо. Просто в рекламу не попадало. Но вот в 1907 году иркутский «Гранд-Отель» вынес на первые строчки своего утончённого меню пельмени. Они подавались теперь в дорогом ресторане наравне с малороссийским борщом и московской фаршированной грудинкой. Но почему? Вероятно, это связано с войной 1905 года, когда пельмени стали не просто блюдом из харчевни, а символом патриотизма иркутян. В конце 1904 года в Иркутск прибыла весть: генерал Симонов, командующий сибирской казачьей дивизией, получил особое распоряжение главнокомандующего генерала Алексея Николаевича Куропаткина. Куропаткин просил заготовить в Иркутске большую партию «идеальных консервов», а именно – пельменей для господ офицеров и мороженых кислых щей для солдат. Иркутяне оказались на высоте. Весной 1905 года с передовицы «Иркутских губернских ведомостей» к жителям обратился сам исполняющий обязанности губернатора Мишин. «В письме от 9 мая Главнокомандующий Генерал от Инфантерии Линевич, выражая благодарность Его Сиятельству Иркутскому Военному Генерал-Губернатору за оказанное содействие и помощь в деле приготовления для нужд армии мороженых щей, пельменей и бульона, вместе с тем просит Главного Начальника Края передать его душевную благодарность всем учреждениям и лицам, безвозмездно принявшим на себя труд по приготовлению означенных продуктов и руководившим этим делом», – заявил губернатор.

Видимо, именно после военной истории 1904-1905 годов пельмени в престижных иркутских ресторанах стали уважаемым блюдом. И уже пошли за пределы Сибири. Зимой 1910 года в Дворянском собрании Петербурга выставлялась от Сибири «тунгусская юрта», где продавали «сибирские открытки и пельмени». А кухмистерские и харчевки давно поняли, что блюдо люди любят. Как в готовом, так и сыром виде. В 1906 году в «Казанской кухмистерской», что по Медведниковской улице – в доме Файнберга, ежедневно давали пельмени. Заглянув в 1910 году в кухмистерскую «Пильзенъ», что против магазина Макушина на Большой (ныне – Карла Маркса), вы бы получили за 40 копеек тарелку пельменей и ещё одно блюдо на выбор. А за 65 копеек вам бы отпустили сотню мороженых пельмешек с собой.

Примерно в 1909–1912 годах в иркутских меню появляются «шашлыки из курагашки». Своеобразный симбиоз кавказской кухни и местного сырья. «Шашлык из молодого курагашка» изготовляли, к примеру, при «Погребе кахетинских вин «Алаверды», что располагался в доме Иодловского на Большой. То же блюдо готовилось и в винном погребе «Самсон», располагавшемся там же, на Большой, в доме Кринкевича. Хозяева предупреждали: «Шашлыки безусловно из курагашка». Курагашек подавали в новом ресторане «Националь» на углу Тихвинской и Большой. Курагашек, как поясняли местные газеты, – это забайкальский барашек около 3 месяцев от роду. А вот шашлыки готовили исключительно мастера с Кавказа. У «Самсона», к примеру, это был «знаменитый специалист Я. Метревели».

Источник

Что такое суп пейзан

УЛИЦА МЛАДШЕГО СЫНА

Пионерский галстук имеет три конца в знак нерушимой дружбы трех поколений — коммунистов, комсомольцев и пионеров.

Не так уж много на свете мальчиков, по имени которых названы целые улицы. И потому мы оба разом остановились на перекрестке, когда случайно прочли то, что написано на табличке, прибитой к стене углового дома…

В Керчь мы приехали накануне.

Крымский город, с улиц которого видны два моря — Черное и Азовское, имеет длинную и затейливую историю. Прах всевозможных древних легенд курится над горой Митридат, высящейся над Керчью. Но уютный южный город, стоящий на слиянии двух морей, успел снискать совсем иную славу в бурные годы первых пятилеток и двух войн — гражданской и Великой Отечественной. За годы предвоенных пятилеток Керчь превратилась из небольшого рыбацкого городка в крупный индустриальный центр, в город руды, металла, судостроения. Огромные заводы выросли вокруг Керчи. Миллионы тонн чугуна, стали, проката давала ежегодно стране керченская металлургия. Руда из Камыш-Буруна шла на построенные в Приазовье огромные металлургические заводы.

Осматривая город, мы вышли на центральную улицу. Прямая и тенистая, она носит имя Ленина. Под сенью акаций белеют невысокие, но красиво построенные из камня-ракушечника дома, многие из которых были изуродованы фашистскими бомбами во время войны.

Дул теплый ветер с пролива, и в этом ветре чувствовалось дыхание двух морей.

Неожиданно издали донеслось громкое пение птиц; над головами прохожих мы заметили несколько клеток, которые висели на белой каменной стене. В трех из них прыгали юркие чижи, а в одной совался толстым клювом в прутья крупный дубонос.

Под клетками, покуривая, сидел на стуле, должно быть, сам хозяин, вынесший в воскресное утро своих птиц погреться на солнышке. На нем была выгоревшая от солнца, но опрятная военная гимнастерка с расстегнутым воротом и медалью Отечественной войны на ленте, аккуратно обернутой в прозрачный целлофан. Под гимнастеркой виднелась чистенькая, хотя и полинявшая тельняшка. По какому-то знаку хозяина все примолкшие было птицы засвистели, залились, защелкали на всю улицу, на одном из домов которой была прибита табличка:

УЛИЦА ВОЛОДИ ДУБИНИНА

Крымское солнце и ветры двух морей почти обесцветили буквы на жестяной табличке, и не было уверенности в том, что мы верно прочли название.

— Простите, как называется эта улица?

Человек в гимнастерке поднял свое загорелое лицо, сделал опять какой-то знак птицам — и в клетках мигом затихло.

— Зовется бывшая Крестьянская, а в настоящее время и во веки веков — улица Володи Дубинина, — глухим, но внятным голосом произнес он.

— А кто это — Володя Дубинин? Чем он заслужил такую честь?

— Заслужил, — строго сказал птицелов. — Уж он-то заслужил. Я могу вам как местный житель разъяснить, кто такой Володя Дубинин, керченский наш сынок…

Пели, заливались чижи, сыпались сверху из клеток семечки, тихо стояли собравшиеся вокруг керченские мальчишки, слушая, видно, хорошо уже знакомый им рассказ о своем славном земляке.

Потом мы направились по их совету в городской музей. В большом зале среди портретов людей, прославивших Керчь, мы увидели на отдельном алом бархатном щите уже знакомое имя Володи Дубинина. С портрета на нас глянуло лицо мальчугана, большелобого, с веселым, упрямо выпяченным ртом, с огромными глазами, полными ясного света и смотрящими на мир с таким пытливым задором, с такой прямой, открытой отвагой, будто перед ними все на свете должно немедленно раскрыться настежь.

А вечером у такого же портрета, висевшего на стене в чистенькой горенке, мать Володи Дубинина, Евдокия Тимофеевна, тихо рассказывала нам про своего сына. И Володина сестра, Валя Дубинина, вставляла словечко, чтобы дополнить рассказ матери, если та что-нибудь не могла припомнить.

На другой день в школе № 13, которая называется «Школа имени Володи Дубинина», мы разговаривали с учителями и товарищами Володи, и все, что узнали, так глубоко взволновало и захватило нас, что мы надолго еще задержались в Керчи. История недавних дней, правдивая, во сто крат более прекрасная, чем все, что могли рассказать нам мертвые камни раскопок, раскрывалась перед нами слово за словом, день за днем, шаг за шагом.

Мы уехали из города, успев завязать много новых чудесных знакомств, собрав самые разнообразные сведения о мальчике, именем которого названа улица в Керчи.

Впоследствии нам удалось списаться со многими людьми, которые ныне живут уже в других городах, но хорошо помнят Володю. Люди, знавшие Володю, охотно откликались на наши письма. Они присылали свои дневники, заметки о днях Великой Отечественной войны, записи о делах и подвигах Володи. Потом пришлось еще не раз побывать в Керчи, чтобы походить по всем местам, которые связаны с именем Володи Дубинина, с его короткой, но доблестной жизнью, еще и еще расспросить всех родных и друзей, сверстников и старших боевых товарищей Володи о делах, которыми прославился керченский пионер.

Так страничка за страничкой писалась эта книга. В ней почти нет вымысла. Все, о чем рассказывается здесь, — правда, столь прекрасная, строгая и чистая, что не было нужды приукрашивать ее. Едва ли не каждая страница в этой книге может быть подтверждена документами и фотографиями, свидетельствами и записями — их прислали и продолжают присылать нам хорошие советские люди, знавшие мальчика, в честь которого названа улица в Керчи.

Часть первая «РАСТИ, МАЛЬЧУГАН!»

Глава I Надпись в подземелье

В этот день, который Володя запомнил навсегда, мать взяла его и сестру Валю в Старый Карантин. Каждую весну они приезжали сюда из Керчи к дяде Гриценко. Здесь у Евдокии Тимофеевны был небольшой огород. А с Ваней Гриценко, своим троюродным братом, Володя давно сдружился. Мальчики считали себя давнишними приятелями.

— Мы с Гриценко Ваней старинные товарищи, — любил говорить Володя.

— Кто старинные, а кто и не очень, — неизменно возражал при этом Ваня Гриценко. — Еще носом не дорос до старинного.

— Я — другой вопрос. Ты себя со мной не равняй, — отвечал Ваня.

Он был на целый год старше Володи. Ему уже минуло девять лет.

Володя любил поездки в Старый Карантин. Здесь он с матерью и сестрой Валей обычно проводил лето. Целые дни дети бегали по холмам, заросшим колючим татарником с большими розоватыми цветами, мохнатыми и похожими на толстый помазок для бритья. Они бегали к рыбакам-забродчикам Камыш-Буруна и сами ловили бычков и барабулек, а потом возвращались в беленький домик дяди Гриценко, сложенный из камня-ракушечника, и требовали, чтобы их добыча непременно шла в общий котел. И, когда был хороший улов, все ели да похваливали удачливых рыболовов, а дядя Гриценко, сам бывший рыбак, говорил:

— Ну, ну, рыбаки, питатели семейства. Языком не болтай, жуй на оба бока, костями не давись! — и легонько стукал ложкой по носам рыболовов.

Да, это было распрекраснейшее место на свете — Старый Карантин. Здесь можно было купаться в море, где у берега совсем неглубоко, пускать корабли, помогать рыбакам смолить их лодки, растягивать сети на просушку. А сколько уголков для игры в прятки таилось на холмах за поселком, где торчала пирамидальная, похожая на форму для творожной пасхи вышка над стволом шахты, лежали сложенные стенами, аккуратно нарезанные, как сахар-рафинад, белые камни ракушечника, слепящего глаза на солнце, а дальше, среди заросших холмов, открывались порой незаметные входы в шурфы и штольни каменоломен.

Правда, мать и особенно сам дядя Гриценко строго-настрого запрещали прятаться в этих полуобвалившихся тоннелях. На эти места здешними мальчиками был наложен запрет, и считалось «чур, не игра», если кто-нибудь прятался там. Но все же было очень соблазнительно заползти в такую дыру и прятаться там, пока тот, кто куликал, сбившись с ног рыскал по поверхности, а потом неожиданно выскочить у него за спиной, прямо из-под ног, и что есть духу нестись наперегонки к большому камню, возле которого брошена «палочка-застукалочка».

Источник