Трансформация жанра семейных записок XVIII-XIX вв. в «Семейной хронике» С.Т. Аксакова
В современном литературоведении сложилась традиция рассматривать СХ в контексте жанра семейных хроник [3]. Однако творчество С.Т. Аксакова в данном случае не является превалирующим предметом исследования. Кроме того, СХ рассматривается в указанных работах в сопоставлении с хрониками Н.С. Лескова, и М.Е. Салтыкова-Щедрина, и рядом собственно мемуарных семейных хроник XIX века, которые возникли уже после публикации текста С.Т. Аксакова. Тем не менее, очевидно, что если С.Т. Аксаков использовал жанровое обозначение «семейная хроника» в заглавии своего произведения, то он ориентировался на определенную традицию.
За вековую традицию существования автобиографических и семейных записок в дворянской культуре сложились определенные принципы построения текста, типологические ситуации, эпизоды, образы.
Как правило, обязательным элементом в текстах семейных записок оказывается предуведомление, либо введение, где автор излагает причины и цели ведения своих записок. Этот элемент текста является обязательным в мемуарных повествованиях, он указывает на функциональное назначение текста: сохранение памяти (И.И. Дмитриев), назидательный пример для потомков (А.Т. Болтов), восстановление истории рода (М.В. Дмитриев).
Далее авторы семейных записок рассказывают об истории своего рода, как правило, констатируя древность происхождения и отношение предков к определенному князю или царю. М.А. Дмитриев заключая описание своей родословной, пишет: «Вот краткое известие о роде Дмитриевых вообще и о моих предках. Из него видно, что род наш, происходящий от Мономаха, восходит до Рюрика, то есть до самого начала Российского государства. Происхождение довольно древнее. Я не горжусь им, но и не пренебрегаю. Желаю, чтобы дети мои помнили о своих предках как оставивших им задатки благородства, которому оказывают пренебрежение только те люди, которым его недостает» [13]. Подобную точку зрения выражает и герой СХ, однако С.Т. Аксаков сокращает этот фрагмент до лаконичного упоминания о «родовой отчине, жалованной предкам от царей московских» (35). Причем мысль героя уже не высказана, а скорее изображена, и не без иронии, усиливающей дистанцию точки зрения автора от восприятия героя: «Древность дворянского происхождения была коньком моего дедушки, и хотя у него было сто восемьдесят душ крестьян, но, производя свой род, бог знает по каким документам, от какого-то варяжского князя, он ставил свое семисотлетнее дворянство выше всякого богатства и чинов» (37).
Собственно рассказ о самом себе может либо накладываться на рассказ об истории семьи (информация о том, кто есть рассказчик, когда и где родился, следует в самом начале текста (С.Н. Глинка, И.И. Дмитриев, И.М. Долгоруков), либо вписываться в общую хронологию событий, то есть вводиться после перечисления родословной (М.А. Дмитриев, С.Н. Греч, С.В. Скалон), но в данном случае важно само стремление начать рассказ о собственной жизни с установления своего места в ряду семейной истории.
М.О. Гершензон, объясняя подобный тип мироощущения, замечал: «В биографии современного деятеля часто нечего сказать о его семье, биографию же славянофила необходимо начинать с характеристики дома, откуда он вышел» [14]. Подобное высказывание может быть связано не только со славянофильскими идеалами, а с дворянской культурой в целом [15].
Образ дома (в широком смысле) в семейных записках приобретает хронотопическое значение, поскольку в этом пространстве сконцентрировано время. В «Семейной хронике» имение Багровых названо «родимым пепелищем», а также «гнездом дедов и прадедов» (35), а сын Багрова обозначен также «как единственная надежда и отрасль древнего дворянского дома» (35).
Как правило, детство будущих авторов семейных записок проходило в имении, как достаточно замкнутом, спокойном и благополучном месте, на лоне среднерусской природы, в окружении близких людей, в число которых органично входили не только родные, но и кормилицы, няньки, дядьки, девки, крестьяне, соседи. Все это не могло не сформировать в сознании образ дома как уютного, защищенного локуса, с которым связано осмысление начал своей личности.
Подобный стиль мировосприятия, когда жизненный идеал переносится в прошлое, можно обозначит, пользуясь определением М.М. Бахтина, как «ретроспективный утопизм» [21]. Причем прошлое конструируется в семейных записках по принципу создания эпического образа, что проявляется в склонности к масштабности описаний и гиперболизму. Особенно характерно это для записок С.Н. Глинки, который описывая «первобытных предков своих, замечает, что «упитанные сельские тельцы не уступали яствам героям Омировских», за столом дедушки «кипели щи, похлебка, разсольники, жареная баранина, величались огромные караваи», а «стопы» с «медом и липецом», которые «опорожнялись одним духом», были настолько велики, что в них «вливались по нескольку бутылок» [22]. Картина сказочного благополучия прошлого, воссоздаваемая в записках С.Н. Глинки, где «домоводство цвело изобилием под животворным надзором хозяйским», сопоставима с аналогичными описаниями у СХ С.Т. Аксакова, где «в несколько лет гумна Нового Багрова занимали втрое больше места, чем сама древня» (46), «стол ломился от яств», а «кушаний готовилось впятеро более, чем было нужно», «рожь была с человека вышиною и стояла как стена» (54) и даже от мух дедушку обмахивал «здоровый деревенский детина целым сучком березы» (55).
Основным настроением в изображении прошлого в семейных записках оказывается погружение в переживание полноты жизни, изобилия, радости, связанной с воспоминаниями об идиллическом детстве, проведенном в поместье. Обратной стороной подобного образа прошлого является его уязвимость. Однако она выражается не в категориях угасания, а, скорее, в мифологических: как внешняя угроза разрушения ладно организованной безмятежной жизни, заканчивающейся, тем не менее, восстановлением утраченной в определенный момент гармонии. Любопытно отметить, что во всех рассматриваемых нами текстах разрабатывается в разных модификациях сюжет о нападении разбойников на безмятежный обетованный уголок, защищенный и горами, и лесами, и удаленностью от прочего мира.
Итак, сопоставление текстов семейных записок и СХ позволяет заключить, что все они принадлежат одной категории произведений, которые по аналогии с «петербургским текстом» В. Топорова можно назвать «усадебным» или шире «поместным» текстом, выработанным в рамках дворянской культуры.
На это указывают такие «скрепы» как: «Мне очень памятна минута…», «столь же приятно мне вспоминать..»; «С каким удовольствием вспоминаю я эти стихи…»; «Прибавлю к слову..»; «Здесь кстати будет сказать» (И.И. Дмитриев) «Я помню себя», «Помню, как во сне..» (С.В. Скалон), «Во мне осталось умилительное воспоминание о моей матери..», «кажется, в 1806 году, только помню. что еще при жизни моей матери…», «я помню, нередко случалось что..» (М.А. Дмитриев). Также свободно вставляются в текст воспоминаний стихи, посвященные тому или иному члену семьи, отрывки из стихотворений отца или матери, фрагменты писем, тексты семейных документов, собственные рассуждения рассказчика.
Иначе говоря, уже в записках конца XVIII-XIX веков мы видим весьма прихотливую манеру организации повествования, осложненную многочисленными анахрониями, эллипсами, вставками. В какой-то степени эти тексты можно назвать «текстами сознания», где подобная спонтанность, отражающая работу памяти, была закономерной. Поэтому слова «записки» или «воспоминания» или «главы из воспоминаний», «письма» как раз и фиксируют подобную фрагментарность и нестабильность повествования, как допустимую для данного типа текстов.
А.Т. Болотов, обозначая свои записки как «Жизнь и приключения…», осмысляет исто-рию своего рода и своей жизни в рамках распространенного в XVIII веке жанра приключенческого романа. Любопытно, что эта установка прослеживается уже в «Истории Ере-мея Гавриловича» (единственный образ далекого предка, сохраненный семейными преда-ниями, в данном случае А.Т. Болотов «заполняет» место фигуры «первопредка», обяза-тельно присутствующей в семейных записках). Жизнь этого героя представлена как чере-да приключений, в которые он вовлекается волею судьбы. Заключая третье письмо, А.Т. Болотов пишет: «В сих письмах описал я все, что нашел упомянуть о происхождении нашей фамилии, о моих предках и бывших до меня происшествиях…» [30]. Изложение собственной жизни начинается также с упоминания о «приключении», описав которое, рассказ-чик делает вывод о том, что «это служило некоторым предвозвестием тому, что в течение жизни моей не столько печальных, горестных и скучных, сколько спокойных, веселых и радостных минут иметь буду» [31]. В то же время, внешне А.Т. Болотов использует форму «писем любезному приятелю», не выстраивая события в завершенный сюжет.
В XIX веке, жанровые обозначения используются реже, каждый раз записки строятся очень индивидуально, что выражается и в самих заглавиях: «Взгляд на мою жизнь» И.И. Дмитриева, записки его племянника М.А. Дмитриева названы «Главы из Воспоминаний моей жизни», записки Н.Я. Трегубова обозначены как «Описание жизни моей детям моим», «Записки» С.Н. Глинки второго названия не имеют. Однако следует отметить, что текст, лишенный внешней завершающей оформленности, не распадается. И можно выделить некие закономерности отбора материала, что объясняется единством личности вспоминающего, определенными доминантами его мировосприятия [32].
Во-первых, обратим внимание на принципиально отличие начала СХ от традиционного начала мемуарных текстов. Как мы указывали в первой главе, в мемуарных семейных хрониках важно обоснование цели мемуариста, то есть текст несет прежде всего определенную функцию. В СХ риторические рассуждения вынесены в финал и даны не от лица рассказчика, а от лица автора, который говорит, что жизнь его героев «будет любопытна и поучительна для потомков» (223). То есть в СХ происходит смещение расположения структурного элемента по сравнению с жанром записок, в результате чего СХ начинается не с момента обозначения акта воспоминания и обоснования функции текста, а непосредственно с развертывания истории: с рассказа переселения деда на новые места, то есть история, а не прагматическая функция текста выдвигается на первое место в СХ.
Во-вторых, нарративная структура в СХ и ДГ подчиняется хроникальному принципу только на уровне крупных повествовательных блоков: первое поколение Багровых (первые два отрывка), второе (последующие три отрывка СХ) и первые годы жизни Сережи Багрова (ДГ).
В организации материала в СХ и ДГ можно выделить принцип выстраивания оппозиций, накладывающихся на простую линейность развертывания событий.
Во втором отрывке «Михайла Максимович Куролесов», главный герой, как разбойник и плут противопоставляется Багрову, и идиллический патриархальный мир Багровых осмысляется в оппозиции к авантюрному миру Куролесова. Таким образом, в первых двух отрывках мы наблюдаем преломление архетипического сюжета о борьбе Космоса и Хаоса.
Развитие действия в ДГ также внешне подчинено хронологическому принципу. В исследовательской практике распространено мнение о том, что в этой части СХ, где художественное начало в большей мере поглощается автобиографическим С.Т. Аксаков сосредоточен на изображении картин быта и природы, своих воспоминаний. Эту мысль находим в исследованиях С.И. Машинского [36], М.В. Грицановой [37], А.Г. Татьяниной [38], а также в одном из последних исследований Е.К. Созиной. Исследовательница определяет тип письма С.Т. Аксакова, как «вспоминающе-визуалистическое» и утверждает, что «сквозного смысла, трансцедирующего из воспоминаний на всю историю жизни, в его повествовании нет, есть скорее череда сменяющих друг друга картин, комментируемых автором-повествователем» [39]. Мы не можем согласиться с этим утверждением.
В качестве организующего сюжетного начала в ДГ можно обозначить идею формирования личности, связывающего эту часть СХ с традицией романа воспитания. По словам самого автора, его интересовал сам процесс формирования личности ребенка, «детский мир, созидающийся постепенно под влиянием ежедневных новых впечатлений» (224). Однако повествование в ДГ ведется с точки зрения мальчика, что и создает ощущение потока неотрефлексированных картин и впечатлений, воссоздаваемых в последовательности поездок героев из города в деревню и обратно. Тем не менее, повествование организовано еще и точкой зрения взрослого рассказчика, вспоминающего себя-мальчиком, анализирующим каждый шаг ребенка, его впечатления, и тем самым, выстраивающим определенную стратегию расположения эпизодов.
Таким образом, рассматривая СХ С.Т. Аксакова в контексте традиции мемуарных семейных записок XVIII-XIX вв., мы должны отметить, что здесь происходит трансформация нарративной структуры в сторону ее большей организованности, что позволяет говорить о процессе романизации документального жанра в СХ С.Т. Аксакова.
1. Чернышевский Н.Г. Заметки о журналах // Полн. собр. сочинений.: В 15 т. Т. 3. М., 1947; Добролюбов Н.А. Деревенская жизнь помещика в старые годы. Современник. 1858. № 3. Отд. II. С. 1-29; Острогорский В. С.Т. Аксаков. Его жизнь и сочинения. Сб. статей. Сост. В. Покровский. М., 1905; Бялый Г.А. С.Т. Аксаков // История русской литературы.: В 10 т. Т. 7. М.; Л., 1955. С. 578; Машинский С.И. С.Т. Аксаков. Жизнь и творчество. М., 1973.
2. Анненков П.В. С.Т. Аксаков и его «Семейная хроника» // «Современник». 1956. Т. 56; Дудышкин С.С. «Семейная хроника» и Воспоминания С.Т. Аксакова» // Отечественные записки. 1856. Т. 35. № 4, отд. 3. С. 69-90; Гиляров-Платонов Н.П. «Семейная хроника» и Воспоминания С.Т. Аксакова // Собр. соч. Т. 2. М., 1899. С. 75-143.
3. Дашевский В.А. Семья и история (к проблеме традиции и новаторства в жанре семейной хроники) // Человек и общество. Сб. статей. Свердловск, 1966. С. 5-32 ; Видуэцкая И.П. «Пошехонская старина» в ряду семейных хроник русской литературы // Салтыков-Щедрин. 1826-1976. Л., 1976; Грачева А.М. «Семейные хроники» начала XX века // Русская литература. 1982. № 1. С. 64-76; Евдокимова О.В. Мнемонические элементы поэтики Н.С. Лескова. СПб, 2001.; Заманская В.В. Родовая концепция и нравственная программа С.Т. Аксакова (на материале «Семейной хроники») // Индивидуальное и типологическое в литературном процесс. Межвузовский сборник научных трудов. Магнитогорск, 1994. С. 129-136.
4. Болотов А.Т. Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков. М., 1839. Время создания 1789-1820.
5. Долгоруков И.М. Повесть о рождении моем, происхождении и всей жизни, писанная мной самим. Были опубликованы в 1844-1845 гг. в «Московитянине». Изданы полностью в 1849 год: Сочинения Долгорукого князя Ивана Михайловича. Т.2. СПб., 1849.
6. Данилов М.В. Записки артиллерии майора М.В. Данилова, написанные им самим. (1771-1789). М., 1842.
7. Дмитриев И.И. Взгляд на мою жизнь. М., 1866.
8. Дмитриев М.А. Главы из Воспоминаний моей жизни. М., 1841.
9. Глинка С.Н. Записки (1830-1840-е). СПб., 1895.
10. Греч С.Н. Записки о моей жизни. Впервые опубликованы в «Русском архиве». 1873. № 3, 5.
11. Скалон С.В. Воспоминания // Русские мемуары. Избранные страницы. XVIII в. М., 1988. Воспоминания С.В. Скалон были опубликованы в 1891 в «Историческом вестнике», но создавались в конце 1850-х годов, то есть одновременно и независимо от С.Т. Аксакова.
12. Аксаков С.Т. Литературные и театральные воспоминания. // Аксаков С.Т. Собрание сочинений.: В 3-х т. Т. 2. М., 1986. С. 366., 400., 405.
13. Дмитриев М.А. Указ соч. С. 31.
14. Гершензон М.О. Грибоедовская Москва. М., 1889. С 315-316.
15. В.А. Кошелев, в частности пишет: » социальные корни славянофильства были в целом характерны для второй четверти XIX века, эпохи дворянской культуры по преимуществу Тот факт, что каждый из них принадлежал к одному из старинных дворянских родов (хотя и сравнительно небогатых), тоже оказал огромное влияние на бытие и развитие славянофильства не одни славянофилы видели «основу» воззрения «русского духа» в патриархальном дворянстве: это была черта, присущая эпохе». // Кошелев В.А. Эстетические и литературные воззрения русских славянофилов 1840-1850-е годы. Л., «Наука», 1984. С. 28.
16. Глинка С.Н. Указ. соч. С. 3.
17. Скалон С.В. Указ. соч. С. 88-89.
18. Wachtell A. The battle for childhood: Creation of a Russian Myth. California., 1990. Р. 88-89.
19. Дмитриев И.И. Указ. соч. С. 17.
21. Бахтин М.М. Формы времени и хронотопа в романе // М.М. Бахтин. Эпос и роман. СПб., 2000. С. 76.
22. Глинка С.Н. Указ соч. С. 27-28.
23. Болотов А.Т. Указ соч. письмо 3. С. 13.
24. Долгоруков И.М. Указ. соч. С. 497.
25. Глинка С.Н. Указ. соч. С. 29.
26. Дмитриев М.А. Указ. соч. С. 36.
27. Дмитриев И.И. Указ. соч. С. 25.
30. Болотов А.Т. Указ. соч. Письмо 3. С. 6.
33. Видуэцкая И.П. «Пошехонская старина» в ряду семейных хроник русской литературы. С. 208.
34. Заманская В.В. Родовая концепция и нравственная программа С.Т. Аксакова (на материале «Семейной хроники») // Индивидуальное и типологическое в литературном процесс. Межвузовский сборник научных трудов. Магнитогорск, 1994. С. 129-136.
35. Аксаков С.Т. Собрание соч.: В 3-х т. Т. 1. М., 1986. С. 223. (Далее в скобках указываются страницы тома).
36. Машинский С. И. указ. соч.
38. Татьянина А.Г. Ранний Л.Н.Толстой и С.Т.Аксаков. К проблеме жанра семейного романа // Проблемы литературных жанров. Томск, 1999. Ч. 1. С. 259-263.
39. Созина Е.К. «Сознание и письмо в русской литературе». Екатеринбург, 2002. С. 379.
Источник
|
