Что труднее быть или казаться
Почему важно быть, а не казаться?
Я часто думаю о статусе вещей и людей, об их использовании и предназначении. С вещами всё проще: мы знаем, что и для чего используется. А вот с людьми… Иногда случается неразбериха.
Например, я беру в руки хрустальный шар, он хрупкий и дорогой, поэтому я отношусь к нему бережно и аккуратно. Вот передо мной ложка, я беру её в руки и использую для того, чтобы поесть суп. И мне не придет в голову забивать этой ложкой гвозди. Так же и с людьми. Каждый несет в себе информацию, сам того не замечая. И люди обращаются с человеком так, как видят и воспринимают его. И поэтому внешний статус человека должен соответствовать и его внутреннему статусу.
Знаю я, например, одного директора. Он занимает эту должность, но по своему внутреннему состоянию он не директор, а слуга. И его не уважают, не прислушиваются к нему, потому что не видят в нём директора. Это всё равно, что на игрушечном самолете совершать реальный перелёт — ничего не выйдет. Человек не дорос до занимаемой должности, не соответствует ей. Можно сказать, его нужно перепрограммировать. Удалять прежнюю версию и устанавливать новую. А это огромная внутренняя работа.
Многие люди, к сожалению, ленятся работать над собой. Обычно они жалуются на то, что с ними несправедливо обращаются, воспринимая их не должным образом. Но если заглянуть внутрь себя и честно ответить себе на вопрос: «Что во мне не так? И почему это со мной происходит?», то можно понять, что именно вы и привлекаете всё это к себе. Окружающие вас люди — как зеркала, и они только отражают ваше внутреннее содержание. И если, например, вами пользуются, значит, вы сами позволяете это делать, значит, не доросли ещё до нужного уровня, не привели в порядок и соответствие своё внешнее и внутреннее содержание. «Надо быть, а не казаться».
Мужчина может сколько угодно заниматься спортом, делать всё для того, чтобы стать мускулистым качком, но при всей своей массе тела и внешней брутальности внутри он может остаться трусливым и неуверенным в себе мальчишкой. И никакие физические данные не поднимут его авторитет, если внутри он не соответствует своей внешности. Девушки, которые надевают шикарные платья и ходят на высоченных каблуках, предполагая, что их внешняя красота заменит их внутреннюю пустоту, тоже ошибаются. Королева и в простеньком платьице останется королевой, а пустышка и в самых дорогих нарядах не сможет дотянуть до королевы. Главное — то, кем вы являетесь на самом деле, а не кем хотите казаться.
Как гласит одна Китайская народная мудрость: «Бриллиант, упавший в грязь, останется бриллиантом, а пыль, даже поднявшаяся до небес, так и останется пылью».
Поэтому очень важно каждому человеку заглянуть внутрь себя, провести самоанализ, подумать, каким он хочет стать и каковым является на самом деле? Пока человек жив, у него есть возможность меняться, развиваться и становиться тем, кем он хочет быть. Это нелегко, но возможно. Ведь «Ни одно желание не даётся нам отдельно от силы, позволяющей его осуществить» (Ричард Бах).
Журнал «ПАРТНЕР»
БЫТЬ ИЛИ КАЗАТЬСЯ
Г. Калихман (Дортмунд)
БЫТЬ ИЛИ КАЗАТЬСЯ
Что важнее: быть или казаться? А это как для кого. Чаще всего это зависит от того, с кем мы общаемся в данный момент: с близкими людьми или с посторонними. Вряд ли имеет смысл притворяться перед близкими людьми, которые слишком хорошо нас знают. Зато перед чужими мы можем развернуться в полной мере. Вспоминаю такой случай. Много лет назад мне предстояло встретиться с бывшим сослуживцем, приехавшим на несколько дней в командировку в Германию. Вместо того, чтобы ехать на своей старой, видавшей виды машине, я одолжил у приятеля шикарный автомобиль Audi-Cabrio. И всё это только для того, чтобы произвести впечатление на человека, которого я пять лет не видел и неизвестно когда снова увижу. Выражаясь современным языком, я хотел серьезно себя позиционировать. А если говорить языком нестареющей классики, человек нередко стремится «сыграть роль хоть одним вершком выше той, которая ему предназначена» (Н.В.Гоголь)
Кем мы хотим казаться? Кто-то хочет, чтобы ему завидовали, и старается казаться более успешным, преуспевающим и счастливым. Другому, наоборот, нравится противоположная роль. Он хочет, чтобы его жалели, и старается выглядеть более бедным, больным и несчастным, чем он есть на самом деле. И всё-таки большинство из нас хотят быть похожими на людей своей социальной группы. Как говорится в известной пословице: «Среди горбатых сам горбат родись – или кажись». Широко распространено заблуждение, что так называемые «простые люди» являются более искренними, правдивыми, в общем – более настоящими. Меня всегда возмущало общепринятое в советской литературе словосочетание «советский простой человек», который «по полюсу гордо шагает, меняет движение рек, высокие горы сдвигает». Что же означает в данном контексте слово «простой»? Я полагаю, оно означает не думающий, т.е. такой, который готов без колебаний выполнить всё, что ему говорят или приказывают. А всякие размышления и сомнения – это декаданс, или, попросту говоря, разложение и упадок. 
Слова «искренность» и «лицемерие» являются антиподами. По определению, считается, что искренность – хорошее, а лицемерие – плохое качество. В большинстве случаев так оно и есть, но бывают и исключения. Простейший пример. Я встречаю на улице знакомую женщину, которая по каким-то причинам сегодня выглядит не такой привлекательной, как обычно. Неужели я со всей присущей мне искренностью должен сообщить ей о своем наблюдении? Да ни в коем случае! Я не стану себя меньше уважать оттого, что, покривив душой, скажу, что она, как всегда, обворожительна, или просто промолчу.
Когда о ком-то хотят сказать что-нибудь хорошее, но не находят подходящих слов, просто говорят, что он – искренний человек. Совсем недавно, отдавая последнюю дань уважения первому президенту России, художественный руководитель театра «Современник» Галина Волчек сказала, что Борис Николаевич был искренним президентом. Я не был близко знаком с покойным и мне трудно судить, насколько справедливы слова Галины Борисовны, но мне кажется, что искренность – не самое главное достоинство, которым должен обладать политический деятель такого уровня. Я бы высказал противоположное утверждение: для президента великой страны умение скрывать свои чувства более важно, чем безудержная искренность. Кстати, одно из значений слова «распущенность» можно трактовать как неумение или нежелание скрывать свои чувства. Рискну высказать такое парадоксальное утверждение: распущенность – это гипертрофированная искренность.
«. трудно, наблюдая за собой, думать хорошо о человеке». Как легко и беззаботно жилось бы человеку, если бы внутри у него были только добрые и возвышенные чувства. Но человек устроен гораздо сложнее и, следовательно, гораздо интереснее. В одном из «гариков» Игоря Губермана есть такие слова: «. трудно, наблюдая за собой, думать хорошо о человеке».
К счастью, это только половина правды. А вся правда заключается в том, что в душе каждого человека заключаются противоположные чувства: альтруизм и эгоизм, бескорыстие и жадность, доброта и злобность, смелость и трусость, милосердие и жестокость и многое-многое другое. Какое из этих чувств в данный момент преобладает, зависит от конкретных обстоятельств.
Классики марксизма утверждали, что бытие определяет сознание. Продолжая и развивая эту мысль, можно было бы ожидать, что хорошая жизнь пробуждает в человеке лучшее, что в нем есть, а плохая – низменные чувства.
Вряд ли этот вывод является верным. Мы знаем немало случаев, когда моральные уроды вырастают в идеальных жизненных условиях, а из относительно неблагополучных семей выходят благородные люди. И всё-таки это всего лишь исключения, которые подтверждают общее правило. В качестве иллюстрации этой мысли хочу привести небольшой отрывок из романа Ильи Эренбурга «Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца». В этом отрывке еврейский цадик спорит с Богом по поводу того, куда отправить умершего негодяя Майзеля – в рай или в ад. Вот что говорит цадик Богу: «Если ты судишь Майзеля за то, что он плохо жил на земле, я тебе отвечу, что в этом виноват вовсе не мертвый Майзель. В этом виноват, скорее всего, ты. Если бы ты сначала показал людям рай, они все были бы такими замечательными, как твои ангелы. Но ведь ты показал им сначала самый настоящий ад, потому что ты не станешь отрицать, что жизнь – это ад и даже два раза ад. Что же ты удивляешься, что люди в аду жили так, как будто они в аду? Где же тогда справедливость, и зачем ты говоришь, что судишь людей? Скорее всего, ты их пытаешь.»
Всегда ли внешний облик человека соответствует его внутреннему содержанию? Далеко не всегда. Классический пример такого несоответствия описан в романе Оскара Уайльда «Портрет Дориана Грея». Но это, можно сказать, не роман, а аллегория. Если же говорить о реальной жизни, вспомним роман И.Ильфа и Е.Петрова «Золотой теленок». Остап Бендер пришел в контору «Геркулес», где работал подпольный миллионер Корейко. Бендер не знал Корейко в лицо и пытался угадать, кто из служащих является подпольным миллионером. Наконец, ему показалось, что он «вычислил» Корейко, лицо которого «носило характернейшие черты Шейлока, Гарпагона и Скупого Рыцаря», вместе взятых. Оказалось, что он ошибся. Подпольным миллионером являлся совсем другой служащий – «просто ничтожество, советский мышонок».
А еще можно сказать, что не только внутренняя сущность человека формирует его внешнюю оболочку, но и тот образ, который он выбрал для себя, оказывает самое непосредственное влияние на его внутреннее содержание. Например, еврейские мудрецы считают, что человек, прикинувшийся хромым и на основании этого просящий милостыню, не умрет до тех пор, пока не охромеет на самом деле. Проецируя это заключение на нашу иммигрантскую действительность, можно сказать, что некто, являющийся достаточно здоровым для того, чтобы убирать в чужих квартирах, и в то же время получающий пособие по инвалидности, когда-нибудь станет «полноценным» инвалидом.
А разве редко бывает так, что люди, обуреваемые корыстными побуждениями, одевают совершенно несвойственные им маски? Человек, стремящийся занять место в парламенте, пытается представить себя в качестве страстного патриота или народного радетеля, который ночей не спит и думает о благе народа. При этом он не знает и знать не хочет, в чем, собственно, это благо состоит и как за него радеть. Зато он твердо знает, что депутатское кресло принесет ему неисчислимые выгоды.
А те, кто поднялись к самым вершинам власти и находятся под постоянным обстрелом телекамер и фотоаппаратов, должны постоянно заботиться о своем имидже. Они по определению не могут оставаться самими собой. Смешно смотреть, как люди, которые еще недавно были воинственными атеистами, в одночасье превратились в фанатичных ревнителей веры. Простим им это лицемерие, которое в какой-то степени является частью их работы и не причиняет большого вреда другим людям.
Вместе с тем, мне представляется непростительным поведение проходимцев и шарлатанов, которые ничего не смыслят в медицине, но выдают себя за непревзойденных целителей и пытаются внушить людям несбыточные надежды. Стоит только прочитать фантастические письма «исцеленных», чтобы потерять всякое доверие к колдунам, волшебникам, шаманам, контактерам с космосом и прочим представителям «эзотерического цеха». Впрочем, никто не требует от них медицинских дипломов и лицензий, позволяющих заниматься подобной «трудовой деятельностью». А жаль! Жаль также, что немало разумных и образованных людей посещают сеансы этих шарлатанов. Впрочем, это вполне объяснимо. Когда человек болен, он не хочет упустить даже самую призрачную возможность излечения.
Всякий может изобразить честного человека… Французский моралист Мишель Монтень говорил: «Всякий может изображать честного человека, но быть порядочным в глубине души – вот вершина возможного».
Позволю себе не согласиться со знаменитым моралистом. Если кто-то, борясь с собой, побеждает внутреннюю нечестность и всегда поступает как порядочный человек, то для окружающих он таковым и является, и неважно, какова его внутренняя сущность. И если я делаю над собой усилие и, преодолевая собственную трусость, совершаю смелый поступок, то разве такой поступок достоин меньшей похвалы, чем тот, который продиктован внутренней смелостью? Я считаю, что судить об истинных чувствах и намерениях человека – прерогатива Господа.
Должен ли человек постоянно проявлять свою внутреннюю сущность или ему позволительно, а иногда даже желательно одевать какую-то маску? Правомерно ли вообще говорить о какой-то внутренней сущности? Каждый человек многолик, т.е. многосущностен. В каждый отдельно взятый момент он проявляет ту грань своей сущности, которая является для него наиболее подходящей в данной ситуации. Когда я пишу эти строки, то пытаюсь вжиться в образ мыслящего, интеллигентного автора журнала «Партнер». В другой момент проявляется моя сущность любителя лихо пообедать. Иногда мне удается роль любящего мужа, отца и деда. Некоторые мои роли требуют специальной подготовки, например, роль преподавателя математики или квалифицированного шахматиста. Играя эти роли, я никого не обманываю – каждая из них выражает какую-то грань моей сущности.
Каждый выбирает сам себя. Подводя итоги, можно сказать, что в личности почти каждого человека есть негативные стороны, которые следует скрывать не только от окружающих, но даже от себя самого. До тех пор, пока зло спрятано и находится в латентном состоянии, человек может бороться с внутренними демонами. Поэтому, выбирая образ жизни и линию поведения, постараемся казаться и, следовательно, быть более честными, добрыми и благородными, чем то существо, которое находится внутри нас. Человеческая природа уникальна, и нам дарована возможность самим делать выбор. Вот как написал об этом поэт Юрий Левитанский:
Ближайшие тренинги
Новости синтона
Новое на сайте
Подпишитесь
на нашу рассылку!
Быть или казаться?
ВЕРА В ДОБРОЕ СЛОВО
Сергея Львовича Львова знал я юношей-студентом,молодым военным переводчиком; зрелым человеком, известным писателем,знал более сорока лет.
Помню его пухлым юношей с волнистыми волосами, сполудетским еще лицом, добродушного, разговорчивого, открытого. Онрано почувствовал свое призвание и уже на первом курсе института имелнаписанные рассказы, из каждой строки которых выглядывал КопстантинПаустовский. Романтическая струя в творчестве этого писателя былаобразцом литературы для юного Львова. В детстве Сергей совершилпутешествие по Десне вместе с Константином Георгиевичем. Впечатлениеот этой поездки, наверное, было тогда одним из самых сильных егопереживаний. Влияние личности и стиля любимого писателя определилиманеру писания самого раннего Львова.
Строгие критики из ИФЛИ (Института истории,философии, литературы), где учился Львов, – а в прославленноминституте критики были беспощадные – подтрунировали над крайним«паустовианством» юного писателя. Тогдашний вкус требовалболее густого реализма. Уроки этой критики были вскоре усвоеныСергеем. Однако многое драгоценное в его натуре и творчестве осталосьот раннего увлечения. Детские впечатления ничем не вытравимы, исложившийся под их влиянием характер где-то, в основе, остаетсянеизменным. Но об этом я скажу ниже.
Во время войны почти все студенты ИФЛИ сталисолдатами. Трудно было себе представить многих из них в военномобмундировании. В том числе – Сергея Львова. На фронт дошла доменя весть, что он преподает в Военном институте иностранных языков.Это было не удивительно, ибо Львов с детства блестяще знал немецкийязык. И вдруг в апреле 1945 года мы встретились с ним в местечкеАренсфельде, на переднем крае, во время боев за Берлин. Встреча эта,как она ему запомнилась, описана Сергеем Львовым. Хочу к этомудобавить, что Львов был храбрым офицером и таковым быстро прослылсреди разведчиков 1-го Белорусского фронта. Я сам видел, как онхладнокровно расхаживал под минометным обстрелом. Храбрости егопридали оттенок отчаянности близорукость и фронтовая неопытность.
После войны начинается большая повседневнаялитературная работа Сергея Львова. Он писал рассказы, очерки,литературно-критические статьи. Был журналистом – работал в«Литературной газете».
Казалось, ему легко дается слово. Но это совсем нетак. Он сам не доверялся легкости. Его не удовлетворяло то, чего ондостиг и чего мог бы достичь, отдавшись течению своей литературнойсудьбы. Все складывалось как будто благополучно, и имя Львова былоуже на слуху у читателя. Но он искал и добивался другого, удачивысшего порядка. Он понимал, что одна из высших удач для литератора –найти свой жанр, то есть наиболее ему свойственную форму выражения,наиболее для него естественный способ излагать содержание.
Ему нужно было найти форму и интонацию, вмещавшиеодновременно его знание жизни и глубокие научные знания в разныхобластях культуры, его идеальные представления и живота темперамент.
Книга привлекала своим нравственным зарядом. В нейизображен был человек, лишенный корысти. Львов, влюбленный в своегогероя, умел вжиться в его образ, он мыслил и переживал вместе с ним иизлагал свои чувства и мысли с той простой непосредственностью,которая не может не тронуть читателя.
Вслед за «Рамусом» в течение десятилет были написаны книги: о великом художнике, зачинателе немецкогоВозрождения Альбрехте-Дюрере, о замечательном нидерландском живописцеБрейгеле, о мыслителе и поэте, авторе знаменитой утопии «ГородСолнца» итальянце Кампанелле. Книга о великом немецкомхудожнике Лукасе Кранахе не увидела света при жизни автора.
Сергей Львов выбирал фигуры нелегкие и ключевые,времена отдаленные и драматические. Он исследовал характеры итворчество художников великих и образцовых. Талант изображать был данему от природы. Но нужно было еще понимать то, что трудно постижимо –смысл великого творчества. Нужны были огромные знания, чтобывообразить и постичь личности и их великие творения.
Всю свою сознательную жизнь Сергей Львов упорнонакапливал знания. В нем смолоду не было никакого дилетантизма. Обизбранном предмете он должен был знать все. Он досконально изучилязыки, литературу, изобразительное искусство, историю. Он был ходячейэнциклопедией. Однако ничего не было во Львове от засушенногоэрудита, от книжного червя, не знающего, не понимающего текущейжизни.
Давно ушла из его литературного стиляподражательность приподнятой манере Паустовского. Но осталасьнепреходящая свежесть в восприятии мира и приподнятость душевногостроя.
Среди многих призваний Сергея Львова –рассказчик, очеркист, критик, искусствовед – не последнее местозанимает призвание педагога, учителя, проповедника. Он свято верит всилу доброго слова.
Последние годы много сил он уделяет публицистике.Его выступления обращены главным образом к юношеству, к тем, кто ищетпутей в жизни, они посвящены подлинным и мнимым ценностям, подлиннойдуховности и высокому жизненному идеалу.
В сущности, ото то же самое, о чем писал он всвоих книгах о великих людях прошлого. Связь здесь нерасторжимая.
Во время гражданской панихиды по Сергею Львову порадио звучал его голос. Передавали последний очерк Львова. Его голоспродолжал звучать. Звучит он и со страниц данной книги.
Он ушел внезапно и рано. Он находился в расцвететворчества. Многое из того, что он сделал, еще предстоит узнатьчитателю: книгу о детстве, пьесу, книгу о Кранахе.
Когда думаешь об ушедших друзьях, часто задаешьсебе вопрос: был ли он счастлив?
Не знаю, ощущал ли себя счастливым Сергей Львов.Но мне кажется, что он был счастлив.
Он вырос в среде с высокими духовными запросами,учился в знаменитом институте у блистательных учителей, знал любовь,дружбу, счастье творчества, видел многих значительных людей нашеговремени, жил в бурные, захватывающие времена, накопил огромныезнания, которыми успел поделиться с людьми.
БЫТЬ ИЛИ КАЗАТЬСЯ?
Хорошо помню муки школьных лет. Одновременно споявлением песни: «На газоне центрального парка, в темнойгрядке цветет резеда, можно галстук носить очень яркий и быть в шахтегероем труда», утверждавшей далее, что и «ретивыйкомсомолец», и «очень важный ученый» вправе веснойвздыхать на луну, было снято подозрение с так называемых «западныхтанцев» – фокстрота, танго, чарльстона.
В клубах, учреждениях и школах стали возникатькружки танцев. В нашей школе тоже. Записался почти весь класс.Руководительница учила нас, как подходить к девушке, приглашая ее натанец, как кланяться ей, как класть руку ей на талию, как провожатьее на место и благодарить. Только когда мы все это усвоили, онапринялась учить нас самим танцам. Наступил долгожданный день, когдаона сказала: «Завтра, на школьном вечере, можете попробовать!»
Вечером в зале грянула музыка. Я знал, что неуклюжи немузыкален, но неужто я ничему не научился на уроках, которые такдобросовестно посещал? И я отважился.
По всем правилам подошел к девушке, которая мненравилась. По всем правилам, слегка поклонившись, пригласил ее. Повсем правилам вывел ее в круг. Обнял, отчего у меня сильно застучалосердце. Пока все шло хорошо. Но через минуту все стало плохо. Однодело танцевать на занятиях кружка под присмотром руководительницы сбезразличной тебе партнершей, другое дело вести в танце на глазахвсей школы девочку, на которую давно и безнадежно заглядываешься.
Как можно было поступить дальше? Это я понял многовремени спустя. Вернуться, извиниться за неуклюжесть и невежливость ирискнуть еще раз. Тихо уйти домой, пережить неудачу, снова пойти назанятия кружка и добиться, выучиться. Я не сделал ни того, нидругого. Остался на вечере. Терзаясь, смотрел, как танцуют другие,как другой приглашает мою избранницу, и, чтобы скрыть свои истинныечувства, саркастически улыбался, отпускал язвительные шуточки поповоду танцующих. Собрал вокруг себя таких же неудачников,подпиравших стенку, и мы всем своим видом показывали, что выше этихдурацких танцев. Но как тяжело было на сердце и как хотелосьтанцевать вместе со всеми! Больше я на кружок танцев не ходил и навечерах танцевать не пробовал. И еще долго принимал на танцахироническую позу – мол, презираю я это. Так хмурился икривился, что однажды приятель громко спросил меня:
– У тебя что, живот болит?
Очень обидно, когда у тебя не получается то, чтолегко дается другим. Свое огорчение и досаду я скрывал неестественнымповедением. Ничего никому этим не доказал. Помню, как однажды, ужемолодым офицером, все так же стоя у стеночки, хотел я удержать рядомс собой девушку и по привычке иронически комментировал всепроисходящее в клубном зале.
Она слушала, смеялась. А потом сказала:
– Как вы обо всем интересно рассуждаете. Воттолько жаль, что не танцуете. – И упорхнула от меня.
Но вернемся к школьным годам. На уроках литературымне ничего не стоило сделать доклад, выходивший за пределы программы,или написать сочинение, которое прочитают в классе вслух. Но никомуне приходило в голову, как охотно я променял бы и свой доклад, и своесочинение на успехи в танцах и на уроках физкультуры.
Как-то в сочинении па тему «Портреты героевв творчестве Тургенева» я раскритиковал статичный, как мнепоказалось, портрет у Тургенева, противопоставляя ему динамичныйпортрет у Чехова. Начиналось сочинение так: «Ещедревнегреческий философ Гераклит заметил: «Никто дважды неможет вступить в одну реку, через миг и он не тот, и река другая»».Наша учительница литературы, незабвенная Анна АлексеевнаЯснопольская, написала в тетради, что решительно со мной не согласна,но ставит за сочинение «пятерку», признавая за мной праводумать о Тургеневе по-своему. Мне захотелось узнать, в чем еенесогласие со мной. Она сказала, что сочинению не хватаетисторической перспективы: вряд ли был возможен портрет в манереЧехова, если бы Тургенев не довел до совершенства портрет,характерный для предыдущего периода литературы. Потом, молодосверкнув глазами, отчего ее некрасивое лицо стало прекрасным,осведомилась, что именно мною читано из трудов Гераклита. Гераклитая, понятно, не читал и честно признался, что его слова обизменчивости мира взял из книги Лункевича «От Гераклита доДарвина».
– В этих случаях,– строго сказала АннаАлексеевна, – полагается указывать, что вы цитируете Гераклитапо Лункевичу. Эрудицию следует иметь настоящую, поверхностнойщеголять не годится.
Она была права. Ведь я не просто выразил своеотношение к портрету у Тургенева, а сильно преувеличил его. Не простопривел слова древнего философа, а щегольнул ими. Надеялся поразитькласс. Подсознательно брал реванш за то, что не танцую, за то, чтонеуклюж, за малые успехи на уроках физкультуры. Сочинение мне АннаАлексеевна прочитать вслух не предложила. Взять реванша не удалось. Аесли бы прочитал? Разве это что-нибудь изменило бы?
Так я, наверное, первый раз в жизни столкнулся спроблемой: что важнее – быть или казаться?
«Быть!» – требовала любимаяучительница, которой мы обязаны большим, чем только урокамилитературы, – уроками нравственности.
Случилось так, что в качестве преподавателя ваудиторию высшего учебного заведения я впервые вошел, когда мне небыло и двадцати лет, в 1942 году. Мы только что закончили курсывоенных переводчиков при Военном институте иностранных языков иготовились ехать на фронт. Но нескольких из нас оставили преподаватьв институте. Мы рвались на фронт, во безуспешно, все наши рапортавозвращали. Меня предупредили: моими слушателями будут курсанты, ужезакончившие общевойсковые училища. Перед ними я робел. Предстоитучить мне и призванных в армию студенток. Они меня смущали. Вид мойбыл отнюдь не бравый: более чем скромное обмундирование и сущеенесчастье – ботинки с обмотками вместо сапог.
Вот тут-то передо мной и встал вопрос: «Бытьили казаться?» Я представлял себе ясно, каким покажусь своимпервым ученикам. Как сделать, чтобы они почувствовали, каков я есть?Решил начать с лобовой психологической атаки. Продемонстрируюнесколько примеров работы военного переводчика, потом скажу: «Вотчто я умею и этому научу вас».
Слушатели мои немецкий язык немного знали, новоенного перевода еще не нюхали.
Взяв с собой трофейные уставы и письма немецкихсолдат, схемы организации соединений гитлеровского вермахта, я сзамирающим сердцем пошел в класс. Перед дверью маячил дежурный –выше меня на голову, выправка умопомрачительная, обмундирование,какое мне и не спилось: габардиновая гимнастерка! офицерский ремень!хромовые сапоги.
Я взялся за ручку двери.
– Ты куда? – грозно осведомилсядежурный.
– Это чего ради? К нам сейчас преподавательпридет!
– Брось заливать! – начал дежурный, новдруг осекся, широко распахнул передо мной двери и от неожиданностигаркнул: «Ауф! Хенде хох!» – «Встать! Рукивверх!», вместо «Ауф! Штильгештанден!» –«Встать! Смирно!»
Отделение, вскочившее со своих мест, рухнуло наскамьи, давясь от хохота.
Растерявшись и видя перед собой аудиторию из однихбравых строевиков и блистательных красавиц, – так мне казалось– я, вместо того чтобы продемонстрировать на примерах, в чемсостоит работа военного переводчика, сразу сказал:
– Сейчас я покажу вам, что я умею.
Тут у меня распустилась обмотка. Я поставил ногуна табурет и начал обматывать ею ногу, но продолжал говорить:
– И этому научу вас! Слушатели задохнулисьот смеха.
«Все погибло! – подумал я сотчаянием.– Появился перед ними как клоун! Это непоправимо».
Но отступать некуда. Делая вид, что не слышусмеха, я приказал:
– Раскрыть любой устав на любом месте!Дежурный раскрыл одну из синих книжек.
И я стал переводить с листа, сам себе приказав: «Втемпе!» Потом проделал то же самое с выхваченным наудачутрофейным приказом. Особенно впечатлил слушателей перевод трофейногописьма, написанного возрожденным в гитлеровские времена готическимшрифтом. Непривычному он кажется иероглифами. И наконец, не глядя насхему, отбарабанил структуру двух дивизий вермахта: пехотной итанковой. Это не хвастовство, – военный переводчик должен всеэто делать так же быстро и четко, как пулеметчик разбирает и собираетпулемет. Но моим слушателям еще предстояло стать военнымипереводчиками, а я уже много месяцев занимался этим с утра и довечера.
Словом, я заставил своих учеников забыть и моюнеприличную молодость, и гротескно-нелепое появление, и даже обмотки.Но уж потом мне приходилось каждый день, не давая себе спуску ипоблажки, быть, а значит, не заботиться о том, чтобы казаться.
Без малого десять лет – с 1941-го по 1950-й– прослужил я в армии. Едва ли не каждый день жизнь и службасталкивали меня с дилеммой «Быть или казаться?». Вдействующую армию попал поздно. Вначале меня не отпускали спреподавательской работы, потом помешала тяжкая болезнь. Когда,наконец, оказался на фронте, мне, естественно, как всякому новичку,было страшно. Но больше всего меня пугало, что кто-нибудь из бывалыхфронтовиков, например солдаты из разведроты, из которых трое-четверонесколько раз попадали под мое начало, подумают, что я боюсь. Значит,надо вести себя так, чтобы никому и в голову не могло прийти такое.Мне помогали в этом неопытность и близорукость.
Кое-чему научило одно происшествие. Я получил вдивизии под расписку группу пленных, только что взятых на окраинеБерлина. Предстояло провезти их по рокадной дороге, то есть дороге,расположенной в прифронтовой полосе и параллельной линии фронта, кФранкфурту-на-Одере, где шли тяжелые бои, и перебросить пленных черезпередний край: пусть расскажут во Франкфурте, что бои идут уже вБерлине. Чтобы растолковать им достаточно опасное для них задание, япривез их в немецкий фольварк, где размещалась наша отдельнаяфронтовая разведрота. Психология моих «подопечных»подсказывала: полчаса энергичной строевой подготовки облегчатпостановку задачи и обеспечат ее выполнение – пленные должныпочувствовать, что они снова в условиях непререкаемого повиновения.Место и время для этих действий выбрать неудачнее было трудно –фольварк находился под тяжелым обстрелом. Опытные пленные глядели наразрывы с ужасом, но команду выполняли; автоматчики, менясопровождавшие и уже ничему не удивлявшиеся, охраняя квадрат, накотором я подчинял пленных своей воле, тихо и с полным основаниемругались. И вдруг раздался крик:
Я оглянулся и увидел под сводом глубоких воротприятеля по довоенному институту – Давида Самойлова, нынеизвестного поэта, в те далекие годы – старшину разведроты.
– Сюда! – скомандовал он. – Вукрытие с солдатами и фрицами!
И он увел нас в сравнительно безопасное место, гдеотругал меня, потом на глазах изумленных автоматчиков и пленныхобнял. Мы не виделись с июня 1941 года.
Я бы не стал рассказывать эту историю, да онадавно существует в устном рассказе Давида: «Двор под обстрелом.Въезжает «студебеккер», через борт неуклюжепереваливается старший лейтенант, за ним автоматчики и пленные, и онначинает муштровать пленных, как на плацу. »
Еще два раза едва не сложив головы, я понял: чтобы«быть», надо вообще не думать, каким кажешься. Думатьнадо о деле. Если меня убьют потому, что я буду заботиться овпечатлении, которое произвожу, задание останется невыполненным. Недумать о том, насколько храбрым или нехрабрым кажешься, думать толькоо деле, остальное приложится!
Многие молодые, да и не только молодые людидумают, что тот, кто хочет быть мужественным, должен казаться грубым.
У меня перед глазами десятилетиями маячитвыразительный пример. Рос в интеллигентной семье единственныйребенок. Мать любила его без ума и безмерно баловала. Отец, человекнемолодой, суровый, властный, был слишком занят работой, чтобыпротивопоставить этому свою линию. Сыну дали воспитание, которое егомать считала наилучшим и в котором действительно было немалохорошего. Его с детства обучали хорошим манерам и иностранным языкам,со вкусом одевали. Он сам обнаруживал с детства многие прекрасныекачества, обычно маменькиным сынкам не свойственные: был смелым испортивным, хорошо ходил на лыжах, гонял на велосипеде, занималсягреблей, учился неплохо, а едва кончив школу, чтобы стать независимымот родителей, начал успешно работать в одном издательстве. Однакопроработал там недолго, Совсем молодым человеком выбрал себе другую –трудную, мужественную профессию и другую среду. И вот тут-то,вероятно услышав насмешки по поводу своего вида и манер и не сумевотстоять своей личности, он начал подражать скверным образцам,скрывая свою воспитанность, как дурную болезнь.
Думал с надеждой: этот знакомый был не безразличенмне. Нет, не прошло! Целая жизнь пролетела, и теперь этот уже старыйчеловек изъясняется все тем же грубоватым тоном, так же мгновеннопереходит с любым на «ты», развязно хлопает собеседникови слушателей по плечу, беспардонно хвастается, стараясь убедить, чтотакой тон и есть проявление мужества, которое-де свойственно отважнымлетчикам, мореходам, землепроходцам. Этот тон «сидел» нанем когда-то, как наряд с чужого плеча. Теперь он оброс им, каккоростой. Хотел в юности сбросить одеяние старомодного, благонравногодомашнего воспитания и не стал отстаивать того, что было в этомвоспитании ценным. А во что облекся? В постоянный грим и костюм хама.Но этот грим и наряд не безразличны к сущности человека. Если долгоизображать хама, с годами непременно станешь хамом. Так оно ипроизошло.
Избранная линия поведения требовала пренебречьродительской любовью, пусть слепой и неразумной, но безмерной. И онпровел эту линию последовательно до смертного часа отца, которыйперед смертью все ждал и не мог дождаться сына. Почти ослепший, почтиоглохший сидел старик целыми днями один-одинешенек в кресле посредиквартиры, ждал сына, спрашивал тех, кто заходил к нему, не видели лиего? А тот знал, как скупо отмерен срок отцовской жизни, но то и делоуезжал, даже не оставляя отцу адреса. Когда его в последний разотвезли в больницу, сына по странному совпадению снова не оказалось вМоскве.
Страшнее похорон, чем похороны его отца, я невидел. Приехало несколько поколений сослуживцев покойного – тотедва ли не всю жизнь проработал на одном месте,– знакомые идрузья. Их оказалось много – у родителей был открытый игостеприимный дом. Почти всех этих людей, когда они пытались узнать усына об отце, понять, почему сын забросил его, не навещает, почти незвонит, не пишет, когда уезжает, он сумел оскорбить, прогнать,отвадить, только бы не напоминали о том, о чем он твердо решилзабыть. И теперь все шли к гробу, минуя сына стороной. Никто неподошел к нему выразить соболезнование. Подняли гроб. Его неслидрузья и родственники – старые люди. Для сыновнего плеча подотцовским гробом, не сговариваясь, места не оставили. Играл роль«сурового мужчины», вжился в нее. Доигрался.
Существует расхожий литературно-психологическийштамп. Грубость и резкость изображаются в книгах, на экране и насцене как проявление недюжинной творческой личности или как защитнаяброня, под которой скрывается нежная и ранимая душа. Но нередко подмаской грубости не скрывается ничего, кроме грубости. С печальнымнедоумением прочитал я, а потом посмотрел в театре пьесу умного,талантливого драматурга, многие произведения которого мне дороги. Впровинциальный городок попадает крупный московский архитектор. Оннедоволен тем, как здесь, в глуши, воплощен его замысел. Все это вгрубейшей, высокомернейшей форме выкладывает местному коллеге. Гостьязвит, слушая возражения местного архитектора, унижает его,беспардонно пользуясь тем, что тот моложе, скромнее и чтит в приезжемгостя и пожилого человека. Все грубое, унизительное, обидное приезжийсловно нарочно говорит молодому коллеге в присутствии его жены.Попутно похваляется – ему-де нужно как можно скорее улететьотсюда; командировка в дальний город – эпизод, а у него многодел поважнее. С другими жителями глубинки он столь же высокомерен.Бесцеремонно компрометирует одинокую и, судя по всему, хорошуюженщину, которая сразу (правда, неизвестно почему) увлеклась им,оскорбляет ее друга, который с полным основанием хотел уберечь ту,кого любит, от двусмысленной ситуации. Автор старается убедить нас,что под этой маской – большая душа и оригинальный ум.
Нам хотят внушить, что большой талант (а никакихпроявлений его мы не видим) имеет право на «нестандартное»поведение, оно, мол, свидетельство небанальности и яркости. А мнезахотелось сказать драматургу: вы поэтизируете человека, за позойкоторого нет ничего, кроме чувства собственной безнаказанности.
Своеобразно возникает эта проблема в жизни людейсвободных профессий – актеров, литераторов, музыкантов. Многимиз них веками было свойственно стремление выделиться, подчеркнутьсвою исключительность, принадлежность, к избранному кругу. Такпоявились выражения: «поэтическая прическа», «актерскаяфизиономия», «художественный беспорядок».Поэтические кудри до плеч, бархатные куртки и банты художников,шевелюры музыкантов описаны в литературе, запечатлены в живописи и нафотографиях. Высмеяны в карикатурах и эпиграммах. Менялась мода, авместе с ней и ее художественно-артистическое ответвление. Помнитепровинциального «первого любовника» в одном из рассказовЧехова? Молодого человека в прюнелевых ботиночках и с томным голосом,который хвастается своими любовными победами?
Настоящим актерам, поэтам, музыкантам неприходится заботиться о том, чтобы их узнавали по оригинальностиодежды и манер. Такое стремление – почти всегда признаквнутренней неуверенности.
Первыми известными литераторами, с которыми япознакомился в юности, были Михаил Аркадьевич Светлов, КонстантинГеоргиевич Паустовский, Александр Иосифович Роскин, Рувим ИсаевичФраерман – каждый личность, да какая! По напрасно старатьсявспомнить, чем отличался их облик от облика любого представителяинтеллигентной профессии тридцатых годов. Ничем!
Вот у меня на столе одна из фотографий Светлова.Он сидит на сцене Центрального Дома литераторов в день своегопоследнего юбилея. Темный костюм, незаметный галстук, ни намека наоригинальность или фатовство.
Огромная витрина с довоенными фотографиямилитераторов, погибших на фронтах Отечественной войны. Какие скромныекостюмы, пиджаки, куртки, кепки, рубашки! И какие прекрасные,незаурядные лица! Зато вспомните, как вызывающе импозантен,демонстративно-элегантен был некий литератор в неоконченном«Театральном романе» Булгакова и какую сатирическуюзлость автора вызывало его демонстративное пижонство и сибаритство!
Одного такого служителя муз мне довелось увидеть встуденческие годы. Он, знаменитый писатель, вел в нашем институтекружок начинающих прозаиков. Мы провожали его после занятий костановке трамвая. Шли по Ростокинскому проезду, что в Сокольниках,похожему в те годы на улицу любого провинциального городка.
Можно было поручиться, что до следующего занятиянашего кружка здесь не появится ни одного такого щеголя, с такойтяжелой тростью, с таким массивным перстнем, с такой английскойтрубкой, в такой серо-голуоой шляпе, в таком не но годам ярком шарфе.
– Европа «А!»– какговаривал Остап Бендер.
Его облик запомнился прекрасно: поставленный голоси барственные манеры. Его суждения начисто забылись. Но в концеконцов не это главное. А его книги? Я недавно раскрыл их: написаномастеровито, щегольски, с блеском, но, господи, как холодно!–сплошная демонстрация профессионализма.
В годы моего довоенного студенчества нас незанимало, как мы одеты. Донашивали одежду школьных лет, покупалидешевые бумажные свитера, тяжелые ботинки на кожимите или парусиновыетуфли. Многие ходили на занятия в байковых лыжных костюмах –они отличались бесформенностью, унылыми расцветками, но большойпрактичностью.
Молодые люди, не совсем равнодушные к моде, носилидомодельные пуловеры, выпуская поверх выреза воротничок рубашки. Такбыл одет обаятельный молодой герой из антифашистского фильма, снятогопо роману Фейхтвангера «Семья Оппенгейм». Нам казалось,что это выглядит по-европейски. О настоящих импортных вещах никто ине слыхивал. Одежду, не мудрствуя лукаво, поставлял «Москвошвей»,мы ее носили. О том, как она выглядела, можно прочитать вопубликованном в те годы фельетоне Ильфа и Петрова «Директивныйбантик». Читали, хохотали, но продолжали носить изделия«Москвошвея»,– а куда денешься!
Драм из-за того, что нечего надеть, среди моихсверстников не помню. Пока у меня самого не возникли впервыепереживания на этой почве. Был я тогда студентом Iкурса. Осенью оказалось, что мое пальто, купленное еще в восьмомклассе, носить более невозможно. Я получал стипендию, подрабатывалпереводами, но вклад мой в семейный бюджет был невелик. Просить уродителей, а тем более требовать новое пальто мне,восемнадцатилетнему, было стыдно. Мама извлекла из сундука папиноосеннее пальто-реглан, сшитое из верблюжьего сукна в начале двадцатыхгодов. Я оторопел. Пальто доходило мне до пят, былобутылочно-зеленого цвета и застегивалось на огромные костяныепуговицы. Сейчас оно, вероятно, заставило бы модников побледнеть отзависти.
– Весьма эффектно!– сказала в утешениемоя тетя, вызванная на консультацию, и ушла хохотать в другуюкомнату. Я покорился судьбе. В ту пору мы увлекались АлександромГрином. Такое пальто вполне могло бы облекать одного из его героев.Почувствуют ли это сходство мои товарищи? Примирит ли оно с моимпугающим видом любимую девушку? Чтобы подчеркнуть суровый романтизмсвоего одеяния, я в огромную петлю на лацкане вместо пуговицыпросовывал большой палец правой руки, зажимая четырьмя остальнымигрубую ткань пальто, ходил подчеркнуто широкими шагами, мрачнонасупившись и нервно комкая ткань, казавшуюся мне столь же суровой,как моя жизнь в роли одного из героев Грина. Но этого сходства неоценил никто из нашей компании. Только мой друг Женька сказалоднажды, когда мы возвращались из института домой:
– А не пыжился бы ты, братец!
И между нами состоялся памятный разговор, чтоестественное поведение, при котором все – интонация, манеры,одежда – полностью отвечает внутренней сущности человека,–редкое благо. Оно не часто дается человеку от природы. Большинствуприходится трудно, иногда мучительно искать и создавать свой внешнийобраз. И великое счастье найти его, а иногда просто отказавшись отпоисков, быть тем, что ты есть, совершенствуя свое, а не заимствуячужое и часто чуждое тебе.
ШТРИХИ К ПОРТРЕТАМ
В жизни мне везло на учителей. В том числе и в тегоды, что я служил в армии. Одним из них, память о ком мне особеннодорога, был генерал-майор, впоследствии генерал-лейтенант, НиколайНиколаевич Биязи, смуглый, кареглазый, красивый броской красотойюжанина, в прошлом наш военный атташе в Италии, специалист по горнойвойне, доцент, автор словаря, создатель военного факультета вИнституте иностранных языков, а затем начальник и душа Военногоинститута иностранных языков. Институт в 1941 – 1943 годахнаходился в Ставрополе на Волге (там, где теперь город Тольятти), апозже, с осени 1943 года, был переведен в Москву.
Не скажу, что Биязи дилемму «Быть иликазаться?» решал однозначно: важно «быть», а каким«кажешься» – неважно. Был он личностью яркой, но иказаться еще ярче любил безмерно. За что не раз расплачивался.
Впервые я увидел его так: мы, курсанты курсоввоенных переводчиков, которых отдали в подчинение институту Биязи,совершили пеший переход из Куйбышева в Ставрополь по февральскомугололеду. Намерзшись и наголодавшись, ждали в одной из промерзшихставропольских школ решения своей судьбы и засыпали от усталости. Ивдруг во дворе появились сани. В них был впряжен чудо-конь слебединой шеей и тонкими ногами. Из саней выпрыгнул бравый генерал вбекеше и папахе, с ярким румянцем на щеках и веселыми проницательнымиглазами. Вошел к нам, выслушал рапорт, осмотрел наш строй, бодроприказал:
– Вымыть! Прожарить! Накормить! Датьотдохнуть! Продолжение знакомства завтра!
И назавтра, пропаренные и прожаренные, насколькоможно накормленные, мы сидели в классе, а перед нами упругорасхаживал генерал Н. Н. Биязи – мы уже знали как его зовут –и читал нам пламенную лекцию о роли военных переводчиков в боевыхдействиях. И получалось так, что от военных переводчиков на фронтечасто зависит многое, а иногда все. Это было преувеличением, но какимвдохновляющим!
Допрашивая в лагере пленного о расположении цеховодного огромного берлинского предприятия, я ошеломил его и сделалразговорчивым, спросив, ходят ли еще часы на здании дирекции. Нашгенерал говорил, что переводчику мало знать уставы и наставленияпротивника, он должен знать вид его городов, быт, нравы, обычаи,собирая эти знания отовсюду, в том числе и из художественнойлитературы. А завод, которому был посвящен допрос, описан в романеодного немецкого писателя. И то, что я знал этот роман, в нацистскойГермании запрещенный, говорил с пленным так, будто недавно побывал наэтом заводе, решило ход допроса.
Хотя многим это казалось ненужным излишеством ивредным чудачеством, но Биязи упорно собирал знатоков даже такихязыков, о которых тогда мало кто слыхивал. Зачем они могутпонадобиться? Но Биязи не ошибся: скоро понадобились!