что такое увертюра в опере
Увертюра
В переводе с французского, увертюра – «открытие». Так обозначаются оркестровые вступления к оперным или драматическим спектаклям, концертам, кинофильмам. Когда-то, в давние времена, о начале представления возвещали фанфары. Впоследствии, в начале XVII века, появилось небольшое оркестровое вступление. Оно развивалось и превратилось в 3-частную пьесу.
В итальянских операх такое вступление называли «симфонией», во французских – «увертюрой». Постепенно увертюра обнаруживала еще большую связь с оперой, с течением времени все более возрастало значение оркестрового вступления. Композиторы все чаще строили ее на темах, характеризующих в опере главных героев или важнейшие сценические ситуации. Уже Глюк считал, что «увертюра должна осветить слушателям действие и служить как бы вступительным образом содержания».
С появлением сонатной формы и развитием симфонического образа мышления увертюра приобретает новый характер. Теперь она передает не просто «собирательный» образ произведения, но и его идею, фактически напоминая I часть симфонии.
Наиболее яркие интерпретации увертюры такого рода даны Бетховеном в музыке к трагедиям «Эгмонт» Гете и «Кориолан» Коллина. В опере «Фиделио», к которой были написаны 4 увертюры, их потенциал был раскрыт с такой силой, что произведения обрели самостоятельную концертную жизнь.
Увертюра как программно-симфоническая пьеса
Безусловно, для лучшего понимания увертюры необходимо знать сюжет пьесы или оперы, к которой она была написана. Сюжет спектакля являлся определенного рода программой для увертюры. Так увертюра стала одночастной программно-симфонической пьесой.
Существование увертюры отдельно от музыки спектакля получило значительное распространение и развитие. Большая часть таких произведений программна, причем программа может быть создана автором музыки или подсказана каким-либо литературным произведением. Яркие образцами таких произведений считаются «Фингалова пещера» Мендельсона, «Фауст-увертюра» Вагнера, «Король Лир», «Корсар», «Роб Рой» Берлиоза, «Русь» Балакирева, «Гроза» Чайковского и другие.
Принципиального различия между увертюрами, написанными к операм или драматическим спектаклям, и концертными увертюрами с самостоятельной программой не существует. Такие произведения, как «Сон в летнюю ночь» Мендельсона, «Манфред» Шумана, «Князь Холмский» Глинки, «Король Лир» Балакирева можно причислить к произведениям программной музыки.
Развитие увертюры
Став на путь программности, увертюра бурно эволюционировала, и постепенно границы между ней и другими типами 1-частных программных композиций – фантазией, картиной, поэмой – сгладились. И не случайно, так как она является их родоначальницей.
Так, Глинка, по совету Одоевского, назвал «Арагонскую охоту» и «Ночь в Мадриде» испанскими увертюрами, хотя первоначально первое произведение именовалось «каприччио», а второе – «симфоническая фантазия». Фантазиями на народные темы являются также «Камаринская» Глинки, «Увертюра на три русские народные темы» Балакирева, «Русская увертюра» Прокофьева. В то же время «Гроза» Чайковского и увертюра-фантазия «Ромео и Джульетта» Чайковского стоят ближе к жанру симфонических поэм, а «Осенью» Грига представляет собой в действительности симфоническую картину.
Но одна из разновидностей увертюры сохранила традиционный облик. Это произведения, написанные в связи с каким-либо событием. Их программность условна, а названия свидетельствуют не о сюжетности, а об эмоциональном характере.
К подобным сочинениям относятся:
Beethoven: Fidelio — Ouverture / Leonard Bernstein
Wagner’s Faust Overture, completed in 1855
Что такое увертюра в опере
Что такое увертюра, история увертюры
Что такое увертюра
К тому же, композиторы иногда «увертюрой» называют вступления к произведениям таких крупных вокально-инструментальных жанров, как кантата и оратория, а также вводную часть к инструментальным сочинениям, написанным в форме сюиты.
Второе значение слова «увертюра» заключается в обозначении жанра симфонической музыки, а именно самодостаточного одночастного концертного произведения, как правило, написанного в сонатной форме. Большая часть таких концертных «увертюр» делятся на два вида: программная и праздничная. Программы композиций первого вида либо создаются самим автором, либо отражают сюжет того или иного литературного произведения. Праздничные «увертюры», как правило, посвящаются памятным и торжественным датам.
Популярные увертюры
История увертюры
Не вызывает никакого сомнения, что история «увертюры» неразрывно связана с оперным искусством, зародившимся в Италии в XVI веке. Всё началось с того, что в эпоху ренессанса учёные-гуманисты задумали воссоздать древнегреческую драму, которая, как правило, сопровождалась самыми разнообразными музыкальными номерами, включающими песни и танцы. Предлагаемые зрителям театральные представления быстро набирали популярность и соответственно стремительно видоизменялись.
Интересные факты
Увертюра. За всё время существования этого жанра было создано немало замечательных творений, вошедших в золотой фонд мировой музыкальной культуры. К большому сожалению, композиторы в нынешнее время не любят сочинять оперы и балеты с развёрнутыми вступлениями, тем не менее, найдя достойное место, увертюры сегодня ярко и запоминающее звучат в мюзиклах и кинофильмах.
Понравилась страница? Поделитесь с друзьями:
Из чего состоит опера: увертюра
Проект Сергея Ходнева
Фото: Юрий Мартьянов, Коммерсантъ
Увертюра — инструментальное вступление, музыка, звучащая, по замыслу композитора, перед поднятием занавеса. За время существования оперного жанра получала и разную смысловую нагрузку, и разные наименования: помимо французского термина “увертюра”, утвердившегося в XVII веке, могла называться также, например, интродукцией, прелюдией, симфонией (sinfonia — созвучие) и собственно вступлением.
Впредь в придворном театре должны звучать только оперы с увертюрой одного-единственного рода — “итальянской увертюрой” — такое предписание издал в 1745 году Фридрих II, король Пруссии. Это все-таки не герцог из захаровского “Мюнхгаузена”, а великий полководец, пусть и большой охотник до игры на флейте; 1745-й — год перелома в войне за австрийское наследство, и вот между битвами и переговорами король находит нужным директивно высказаться о том, какая увертюра лучше.
Так что это такое — увертюра, зачем она? Если опера есть “действие, пением отправляемое”, то каково музыке без пения выступать перед этим самым действием?
Скажем сразу: ей на этом переднем крае не так уж и уютно, и споры о том, какой должна быть правильная увертюра, в каком виде она необходима, статистически возникали даже чаще, чем дискуссии о существе оперы как таковой.
Авторы самых первых опер не сомневались, что пролог перед началом действия необходим — ведь они грезили о реконструкции античной театральности, а у Софокла, Эсхила, Еврипида прологи были. Но только те первые оперные прологи — это почти всегда именно что сцены с пением, а не самостоятельные инструментальные номера. Приоритет слова и нарратива казался очевидным; условные персонажи вроде Трагедии, Гармонии или Музыки в изысканной форме анонсировали публике сюжет предстоящего действа. И напоминали, что именно от древности перенята сама эта затея — recitar cantando, “разговаривать пением”.
Со временем затея эта утратила острую новизну и в столь возвышенной апологетике нуждаться перестала, но прологи никуда не девались десятилетиями. Нередко в них возникало вдобавок прославление того или иного монарха: за исключением Венецианской республики, опера XVII века оставалась прежде всего придворным увеселением, тесно связанным с официальными празднествами и церемониями.
Полноценная увертюра возникает в 1640-е годы во Франции. Введенная Жан-Батистом Люлли модель так называемой “французской увертюры” — это стальная формула: медленная и помпезная первая часть в узнаваемом пунктированном ритме (эдакий подскакивающий ямб), быстрая вторая с фугированным началом. Она тоже связана по духу со строгим порядком двора Людовика XIV, но стала необычайно популярной во всей Европе — даже там, где французскую оперную музыку в целом встречали в штыки.
Итальянцы со временем ответили собственной формулой: увертюрой в трех частях, быстро-медленно-быстро, менее церемонной, уже без ученых затей вроде фугато — это та самая “итальянская увертюра”, которой требовал Фридрих Великий. Соперничество этих двух увертюр на самом деле очень показательно. Увертюра французская к середине XVIII века вышла из употребления, но до того успела перерасти оперный контекст: изобретение Люлли без труда опознается во вступлениях хоть оркестровых сюит Баха, хоть “Музыки для королевских фейерверков” Генделя. Увертюра итальянская (ее, как правило, называли sinfonia) в оперном контексте жила подольше, но куда важнее совсем другая ее жизнь — ее превращение в последней трети века из оперной увертюры в самостоятельное произведение, из sinfonia в симфонию.
А с чем осталась опера? Опера в лице Глюка и его современников меж тем задумывалась о том, что хорошо бы увертюре быть тематически и эмоционально, органически связанной с материалом самой драмы; что не стоит поступать, как прежде — когда по одной и той же схеме склепанные вступления писались к операм любого содержания. И так появились одночастные увертюры в сонатной форме, так появились невиданные прежде цитаты из тематического материала самой оперы.
Отход от жестких схем сделал XIX век столетием знаменитых увертюр. Пестрых, парадных, презентующих сразу букет цепких мотивов — как “Сила судьбы” или “Кармен”. Лиричных, деликатных, экономных в цитировании — как “Евгений Онегин” или “Травиата”. Симфонически обильных, сложных, томительных — как “Парсифаль”. Но, с другой стороны, увертюре эпохи романтизма в рамках театрального события тесно — иные увертюры превращаются в важные симфонические шлягеры, утверждается жанр “концертной увертюры”, уже совсем не связанной с оперой. А затем, в ХХ веке, и увертюра оперная нечувствительно превратилась в анахронизм: нет увертюр ни в “Саломее” Рихарда Штрауса, ни в “Воццеке” Берга, ни в “Леди Макбет Мценского уезда” Шостаковича, ни в “Войне и мире” Прокофьева.
Будучи для оперы своего рода рамой, функционально увертюра воплощает идею порядка — потому король Пруссии и был так к ней внимателен. Порядка, во-первых, в этикетном смысле, но и в смысле более возвышенном тоже: она — средство разграничить будничное человеческое время и время музыкального действа. Вот только что это была просто толпа, случайный набор более или менее нарядных людей. Раз — и все они уже зрители и слушатели. Но этот самый момент перехода успел и помимо всякой музыки обрасти ритуальными предисловиями — гаснущий свет, чинный выход дирижера и так далее,— которые во времена Фридриха II были просто-напросто немыслимы.
Сегодняшнему слушателю важнее не все эти то ритуальные, то идеологические соображения, а исполнительская сторона дела. Увертюра — визитная карточка дирижерской трактовки той или иной оперы: у нас есть возможность именно в эти первые минуты, пока певцы еще не появились на сцене, попробовать понять, как дирижер воспринимает композитора, эпоху, эстетику, какие подходы к ним он старается найти. Этого бывает достаточно для того, чтобы ощутить, насколько огромные перемены происходили и продолжают происходить в нашем восприятии музыки. Даже притом что увертюры Глюка или Моцарта сами по себе величина постоянная, разница между тем, как они звучали у Фуртвенглера в начале 1940-х и у современных дирижеров,— внушительное доказательство того, что существование оперных партитур в культурном и вкусовом поле оказывается не закостеневшим фактом, а живым процессом.
увертюра с церемонией
«Орфей» Клаудио Монтеверди (1607)
Пролог своего “Орфея” Монтеверди предварил самостоятельной инструментальной “токкатой”. При ликующе-торжественном духе она проста и даже архаична: по сути, это трижды повторенная фанфара, какими тогда сопровождались церемониальные события (так композитор хотел приветствовать своего главного зрителя — герцога Винченцо Гонзага). Тем не менее фактически именно ее можно назвать первой оперной увертюрой, да и для самого Монтеверди это была не просто “музыка на случай”, судя по тому, что позже он использовал ее в своей “Вечерне Пресвятой Девы”
увертюра с трагизмом
«Альцеста» Кристофа Виллибальда Глюка
В предисловии к “Альцесте” Глюк писал, что увертюра должна подготавливать зрителя к событиям оперы. Это была революция по меркам не только более раннего XVIII века, но и самого реформатора — увертюра к его “Орфею и Эвридике” (1762) никак не готовит слушателя к последующей сцене оплакивания Эвридики. Зато мрачно-взволнованная ре-минорная увертюра к “Альцесте”, образец “бури и натиска” в музыке, наконец-то органически соотносится с конкретной оперой, где все, по Руссо, вращается “между двумя чувствами — скорби и страха”.
увертюра с барабанами
«Сорока-воровка» Джоаккино Россини (1817)
увертюра с атональностью
«Тристан и Изольда» Рихарда Вагнера (1865)
“Напоминает старинную итальянскую картину с мучеником, чьи кишки медленно наматывают на валик”,— писал о вступлении к “Тристану” ядовитый Эдуард Ганслик. Прелюдия, открывающаяся знаменитым “Тристан-аккордом”, вопиюще нарушает классические представления о тональности. Но дело не в трансгрессии, а в почти физическом ощущении великого томления, глубинного, но неутолимого желания, которое создается в результате. Недаром многие консервативные критики ругали “Тристана” вовсе не за чисто музыкальное бунтарство, а за упоение “животной страстью”.
Из чего состоит опера: увертюра
09.04.2018 2 комментария Просмотры: 2 025
Опера непонятна, смехотворна, абсурдна, противоестественна.
В век сериалов и YouTube рассказывать зрителю о замшелых страстях и тяжеловесных перипетиях путем пения — что может быть страннее?
Однако напрасно думать, что для такого вопроса возникли основания только сейчас. В новом проекте Weekend Сергей Ходнев будет рассказывать, из каких компонентов состоит опера, почему они появились и чем интересны современному слушателю.
Даже в самые, как нам кажется, великолепные для нее времена опера так и ходила в странных явлениях, которые непонятно как соотносятся с жизнью.
Интеллектуалы XVII, XVIII, XIX, XX веков смотрели на современную им оперную сцену и пожимали плечами: что это, зачем это? И повторяли на разные лады что-нибудь такое:
“Тот, кто идет в оперу, должен оставить здравый смысл дома” (Иоганн Кристоф Готшед, 1730).
Но именно благодаря этому пожиманию плечами и недоумевающему взгляду опера — не театр кабуки, не что-то застывшее в одних и тех же эстетических формах. С ней всегда что-то происходит, и то, что нам кажется моментами ее благополучия, великолепия, массовейшей востребованности,— на самом деле периоды очередных поисков, споров, экспериментов.
Собственно ей, которую Державин называл “сокращением всего зримого мира”, на роду было написано отображать и концентрировать все актуальное, что было присуще западной культуре в определенный момент — оставаясь при этом не оранжерейным артхаусом, а нарядным времяпрепровождением.
С одной стороны, теперешний общеупотребительный репертуар оперных театров — торжество ретроспекции: в нем мирно и на равных правах с современными уживаются произведения столетней, двухсотлетней, трехсотлетней давности. С другой — это не музей, не “галерея старых мастеров”, а вечно обновляющаяся художественная реальность: меняется интерпретация, меняется театр.
Эти изменения на поверку волнуют на удивление обширный для столь абсурдного искусства круг. Мало кто из первых встречных станет запальчиво говорить о положении дел, допустим, в современной академической музыке.
Но зато многие охотно поддержат беседу о том, что в опере нынче развелось охальников, которые заставляют героев Верди и Чайковского выходить на сцену в джинсах, в тоталитарных шинелях или вовсе голышом.
И все равно встреча с оперой, даже такой, продолжает восприниматься как нечто чинное, важное, бонтонное, все равно партер наряден, а ложи блещут, все равно на премьеры в капища вроде Зальцбурга или Байрейта стекаются главы государств и прочие знатные особы.
Значит, все-таки есть вполне себе постижимая структура, в которую встраиваются все новые комбинации вкусов, ожиданий, пристрастий. Как эта структура устроена, что в нее входит, когда и для чего появились ее отдельные элементы?
Разобраться в устройстве оперы — задача более посильная, чем с непривычки отсидеть четырехчасовое действо, где поют, поют и поют без умолку. Зато, разобравшись, можно от этого действа испытывать более осознанное удовольствие (или неудовольствие).
Увертюра
Увертюра — инструментальное вступление, музыка, звучащая, по замыслу композитора, перед поднятием занавеса. За время существования оперного жанра получала и разную смысловую нагрузку, и разные наименования: помимо французского термина “увертюра”, утвердившегося в XVII веке, могла называться также, например, интродукцией, прелюдией, симфонией (sinfonia — созвучие) и собственно вступлением.
Впредь в придворном театре должны звучать только оперы с увертюрой одного-единственного рода — “итальянской увертюрой” — такое предписание издал в 1745 году Фридрих II, король Пруссии.
Это все-таки не герцог из захаровского “Мюнхгаузена”, а великий полководец, пусть и большой охотник до игры на флейте; 1745-й — год перелома в войне за австрийское наследство, и вот между битвами и переговорами король находит нужным директивно высказаться о том, какая увертюра лучше.
Так что это такое — увертюра, зачем она? Если опера есть “действие, пением отправляемое”, то каково музыке без пения выступать перед этим самым действием?
Скажем сразу: ей на этом переднем крае не так уж и уютно, и споры о том, какой должна быть правильная увертюра, в каком виде она необходима, статистически возникали даже чаще, чем дискуссии о существе оперы как таковой.
Авторы самых первых опер не сомневались, что пролог перед началом действия необходим — ведь они грезили о реконструкции античной театральности, а у Софокла, Эсхила, Еврипида прологи были.
Но только те первые оперные прологи — это почти всегда именно что сцены с пением, а не самостоятельные инструментальные номера. Приоритет слова и нарратива казался очевидным; условные персонажи вроде Трагедии, Гармонии или Музыки в изысканной форме анонсировали публике сюжет предстоящего действа. И напоминали, что именно от древности перенята сама эта затея — recitar cantando, “разговаривать пением”.
Со временем затея эта утратила острую новизну и в столь возвышенной апологетике нуждаться перестала, но прологи никуда не девались десятилетиями. Нередко в них возникало вдобавок прославление того или иного монарха: за исключением Венецианской республики, опера XVII века оставалась прежде всего придворным увеселением, тесно связанным с официальными празднествами и церемониями.
Полноценная увертюра возникает в 1640-е годы во Франции. Введенная Жан-Батистом Люлли модель так называемой “французской увертюры” — это стальная формула: медленная и помпезная первая часть в узнаваемом пунктированном ритме (эдакий подскакивающий ямб), быстрая вторая с фугированным началом.
Она тоже связана по духу со строгим порядком двора Людовика XIV, но стала необычайно популярной во всей Европе — даже там, где французскую оперную музыку в целом встречали в штыки.
Итальянцы со временем ответили собственной формулой: увертюрой в трех частях, быстро-медленно-быстро, менее церемонной, уже без ученых затей вроде фугато — это та самая “итальянская увертюра”, которой требовал Фридрих Великий. Соперничество этих двух увертюр на самом деле очень показательно.
Увертюра французская к середине XVIII века вышла из употребления, но до того успела перерасти оперный контекст: изобретение Люлли без труда опознается во вступлениях хоть оркестровых сюит Баха, хоть “Музыки для королевских фейерверков” Генделя.
Увертюра итальянская (ее, как правило, называли sinfonia) в оперном контексте жила подольше, но куда важнее совсем другая ее жизнь — ее превращение в последней трети века из оперной увертюры в самостоятельное произведение, из sinfonia в симфонию.
А с чем осталась опера? Опера в лице Глюка и его современников меж тем задумывалась о том, что хорошо бы увертюре быть тематически и эмоционально, органически связанной с материалом самой драмы; что не стоит поступать, как прежде — когда по одной и той же схеме склепанные вступления писались к операм любого содержания.
И так появились одночастные увертюры в сонатной форме, так появились невиданные прежде цитаты из тематического материала самой оперы.
Отход от жестких схем сделал XIX век столетием знаменитых увертюр. Пестрых, парадных, презентующих сразу букет цепких мотивов — как “Сила судьбы” или “Кармен”. Лиричных, деликатных, экономных в цитировании — как “Евгений Онегин” или “Травиата”.
Симфонически обильных, сложных, томительных — как “Парсифаль”. Но, с другой стороны, увертюре эпохи романтизма в рамках театрального события тесно — иные увертюры превращаются в важные симфонические шлягеры, утверждается жанр “концертной увертюры”, уже совсем не связанной с оперой.
А затем, в ХХ веке, и увертюра оперная нечувствительно превратилась в анахронизм: нет увертюр ни в “Саломее” Рихарда Штрауса, ни в “Воццеке” Берга, ни в “Леди Макбет Мценского уезда” Шостаковича, ни в “Войне и мире” Прокофьева.
Будучи для оперы своего рода рамой, функционально увертюра воплощает идею порядка — потому король Пруссии и был так к ней внимателен. Порядка, во-первых, в этикетном смысле, но и в смысле более возвышенном тоже: она — средство разграничить будничное человеческое время и время музыкального действа.
Вот только что это была просто толпа, случайный набор более или менее нарядных людей. Раз — и все они уже зрители и слушатели. Но этот самый момент перехода успел и помимо всякой музыки обрасти ритуальными предисловиями — гаснущий свет, чинный выход дирижера и так далее,— которые во времена Фридриха II были просто-напросто немыслимы.
Сегодняшнему слушателю важнее не все эти то ритуальные, то идеологические соображения, а исполнительская сторона дела. Увертюра — визитная карточка дирижерской трактовки той или иной оперы: у нас есть возможность именно в эти первые минуты, пока певцы еще не появились на сцене, попробовать понять, как дирижер воспринимает композитора, эпоху, эстетику, какие подходы к ним он старается найти.
Этого бывает достаточно для того, чтобы ощутить, насколько огромные перемены происходили и продолжают происходить в нашем восприятии музыки. Даже притом что увертюры Глюка или Моцарта сами по себе величина постоянная, разница между тем, как они звучали у Фуртвенглера в начале 1940-х и у современных дирижеров,— внушительное доказательство того, что существование оперных партитур в культурном и вкусовом поле оказывается не закостеневшим фактом, а живым процессом.
Увертюра с церемонией. «Орфей» Клаудио Монтеверди (1607)
Пролог своего “Орфея” Монтеверди предварил самостоятельной инструментальной “токкатой”. При ликующе-торжественном духе она проста и даже архаична: по сути, это трижды повторенная фанфара, какими тогда сопровождались церемониальные события (так композитор хотел приветствовать своего главного зрителя — герцога Винченцо Гонзага).
Тем не менее фактически именно ее можно назвать первой оперной увертюрой, да и для самого Монтеверди это была не просто “музыка на случай”, судя по тому, что позже он использовал ее в своей “Вечерне Пресвятой Девы”.
Увертюра с трагизмом. «Альцеста» Кристофа Виллибальда Глюка
В предисловии к “Альцесте” Глюк писал, что увертюра должна подготавливать зрителя к событиям оперы. Это была революция по меркам не только более раннего XVIII века, но и самого реформатора — увертюра к его “Орфею и Эвридике” (1762) никак не готовит слушателя к последующей сцене оплакивания Эвридики.
Зато мрачно-взволнованная ре-минорная увертюра к “Альцесте”, образец “бури и натиска” в музыке, наконец-то органически соотносится с конкретной оперой, где все, по Руссо, вращается “между двумя чувствами — скорби и страха”.
Увертюра с барабанами. «Сорока-воровка» Джоаккино Россини (1817)
Долгое время первому аккорду увертюры в сигнальных целях полагалось быть громким, но увертюра к “Сороке-воровке” оказалась в этом смысле одним из рекордов. Это пространная сонатная композиция с типичными россиниевскими беззаботностью, мелодической привязчивостью и огненными крещендо, но открывается она оглушительно-эффектным маршем с участием двух военных барабанов.
Увертюра с атональностью. «Тристан и Изольда» Рихарда Вагнера (1865)
“Напоминает старинную итальянскую картину с мучеником, чьи кишки медленно наматывают на валик”,
— писал о вступлении к “Тристану” ядовитый Эдуард Ганслик.
Прелюдия, открывающаяся знаменитым “Тристан-аккордом”, вопиюще нарушает классические представления о тональности.
Но дело не в трансгрессии, а в почти физическом ощущении великого томления, глубинного, но неутолимого желания, которое создается в результате. Недаром многие консервативные критики ругали “Тристана” вовсе не за чисто музыкальное бунтарство, а за упоение “животной страстью”.