что такое столыпин у зеков
«Столыпинский галстук». История одного антироссийского мифа
Большинство антироссийских мифов рождается вне нашей страны, в стане ее геополитических и идеологических противников. Однако изрядная доля русофобских настроений присутствует и внутри России, подтачивая основы государства. Создавать мифы о беспробудном народном пьянстве, об «империи зла», «тюрьме народов» и «церковном мракобесии» становится признаком принадлежности к особому «элитному» клубу, где его члены не ассоциируют себя с «этой» страной. Василий Розанов в «Апокалипсисе нашего времени» определил опасный диагноз: «Россия погибает от нигилизма, то есть от неуважения к себе».
Бороться с русофобией, искоренять мифы – это задача любого мыслящего человека, кто чувствует себя причастным к России, ее прошлому, настоящему и будущему.
Есть одно «крылатое выражение», долгое время очернявшее имя великого сына России Петра Аркадьевича Столыпина.
Событие имело место 17 ноября (по старому стилю) 1907 года на заседании III Государственной Думы. На трибуну поднялся известный кадет Федор Родичев. Начало его речи вызвавало недовольную реакцию депутатов. Затем, теряя самообладание, в запальчивости, Родичев вспоминает выражение В. Пуришкевича о «муравьевском воротнике» (имелвась в виду деятельность генерала М.Н. Муравьева по ликвидации Польского восстания 1863 г. – Ред). И дальше, как сообщает стенограмма заседания, он произнес: «то, что Пуришкевич называет муравьевским воротником, потомки назовут столыпинским галстуком». Кадет подразумевал под этим веревку для виселицы…
Реакция зала на произнесенные слова была молниеносной. Отовсюду неслись возгласы негодования. Депутаты кричали, что нечестно и подло оскорблять представителя Государя, бросились к трибуне и пытались силою стащить с нее зарвавшегося Родичева. Несмотря на разные политические взгляды, депутаты выразили свое резко негативное отношение к отвратительному сравнению. Сам Пуришкевич был недоволен речью кадета. Заседание было сорвано. Взволнованный и бледный Столыпин при первых криках покинул зал. За ним последовал председатель III Государственной Думы Н.А. Хомяков и министры.
В перерыве Петр Аркадьевич, как дворянин, передал Родичеву вызов на дуэль. Родичев тут же примчался к Столыпину, в присутствии нескольких человек раскаялся в содеянном и попросил прощения.
«Я вас прощаю», – сказал Столыпин, и инцидент был исчерпан. Известие, как пишется в стенограмме, о том, что Председатель Совета министров принял извинение, быстро облетело Думу и внесло успокоение. Но Столыпин, по свидетельству очевидцев, больше никогда после этого не подавал Родичеву руки.
Казалось, этот факт останется лишь частью истории, однако миф зажил своей собственной жизнью. Большевики раздули миф о реформаторе–вешателе, который решениями военно-полевых судов уничтожил множество невинных людей. В.И. Ленин в статье «Столыпин и революция» (октябрь 1911г.) писал о нём как об «обер-вешателе, погромщике, который подготовил себя к министерской деятельности истязанием крестьян…».
Конечно, большевики не простили Столыпину, введение военно-полевых судов, пытавшихся сбить пламя бунта, остановить грабежи и насилия первой революции 1905-1907 годов; а также реформы, благодаря которым была отсрочена кровавая революция 1917 года. При Советской власти миф стал кочевать из одного учебника истории в другой. Фраза переросла с подачи правящего коммунистического режима в ярлык. Вся деятельность великого государственного деятеля России была сведена к «крылатой фразе». И дожила успешно до сознания сегодняшнего молодого поколения.
При Сталине на окнах таких вагонов появились тюремные решетки, вагоны приобрели зловещую славу как транспорт для доставки людей в лагеря. Но это уже был «вагон-зак», а не «столыпинский вагон». К сожалению, людей, извративших добрую идею, вызвать на дуэль Столыпин уже не мог…
А.И. Солженицын, большой поклонник П.А. Столыпина, пытался в своих книгах защитить этого видного общественного деятеля, развенчать мифы вокруг его имени. В качестве замены он предложил название «сталинский вагон», что было бы точнее.
Борьба с мифами – это борьба за собственную историю, за наше будущее.
Отрывок из новой книги Виктора Пелевина «Искусство легких касаний»
22 августа вышла новая книга Виктора Пелевина – сборник повестей «Иакинф», «Искусство легких касаний» и «Столыпин». Публикуем фрагмент третьей части – продолжение истории из прошлогоднего романа «Тайные виды на гору Фудзи».
«Столыпин»
Тюремный вагон мягко покачивало на рельсах.
В этих движениях чудилось что-то принудительно-эротическое: словно бы столыпина уже несколько часов долбил в дупло другой вагон, такой авторитетный, что лучше было даже не знать, что у него внутри – ракета «Буревестник», делегация парламентариев или часть золотого запаса Родины.
Иногда наваливался тревожный дневной сон – и, помучив кого-нибудь пару минут, отпускал, будто мог одолеть арестантов только поодиночке.
– Привет, драконы! – раздался громкий голос за серой проволочной решеткой, отделявшей клетку от вагонного коридора. – Ссать подано!
В коридоре стоял конвойный.
В руках у него было пять или шесть двухлитровых бутылок из-под «кока-колы». Прижимая их к туловищу, он попытался вставить ключ в замок, выронил одну бутылку, другую, а потом, чертыхнувшись, отпустил их все – и принялся отпирать дверь.
– Нате! Ловите!
Бутылки по одной стали влетать в клетку. Плотно сидящие на нижних шконках чертопасы поджимали ноги, чтобы случайно не зашквариться – непонятно было, ссали в эти бутылки раньше или нет.
Закончив с бутылками, конвоир запер дверь.
– Чтобы на сегодня тары хватило. Не хватит, кипятку больше не спрашивать. На дальняк сегодня не проситься – ремонт. Срать завтра поведем. Вчера с утра предупреждали…
Когда конвойный ушел, темнота над «пальмами» – самыми верхними шконками – веско сказала:
– Эй, чертяка… Че, не слышишь? Я с тобой говорю…
Худенький молодой зэк с краю нижнего топчана поднял голову.
– Я?
– Да, ты. Ну-ка, возьми бутылку, отверни пробку и понюхай – чем пахнет. Ссаками или «кока-колой».
Чертяка послушно взял бутыль, отвернул крышечку и понюхал.
– Вроде «кока-колой», – сказал он. – Да, точно. Тут даже жидкость осталась.
– Ясно, – ответила темнота. – Значит, руками брать не зашквар.
Всем в клетке, конечно, понятно было, что за драма разыгралась секунду назад. На пальмах ехали два крадуна, два самых настоящих жулика. Ослушаться их было опасно. Но простое повиновение их команде от зашквара, увы, не спасало. Парень рисковал – и в этот раз, тьфу-тьфу-тьфу, остался невредим.
– Зашквар не зашквар, – сказал сиплый голос, – а ссать все равно больше некуда. Это произнес Басмач – грузный восточный человек в перемотанных скотчем очках, ехавший на второй полке.
– Тоже верно, – согласилась верхняя тьма вторым своим голосом, кавказским. – Я другого не догнал. Чего это он нас драконами обозвал? Че за погоняло?
– Нехорошо он нас назвал, – ответил Басмач. – Очень нехорошо. Я сам человек не особо авторитетный, но много лет назад на Чистопольской крытой слышал, как бродяги этот вопрос разбирали. Дракон – тот же петух, только с длинным гребнем.
– Кумчасть на беспредел высела, – выдохнул кто-то из чертей.
– Че ж высела, – ответил другой, – она всегда там сидит.
– А я не согласен, – раздался вдруг голос со средней полки.
Это сказал сосед Басмача, Плеш – мужчина лет сорока, интеллигентного вида, украшенный, как и констатировало погоняло, заметной плешью.
– С чем не согласен? – спросила верхняя полка.
– Что дракон это петух, – ответил Плеш. – Я вам так скажу, петух с реально длинным гребнем – это уже не петух. Или, вернее, такой петух, что он уже по другим базарам проходит. Тут все от гребня зависит.
– Бакланишь ты не по делу, – веско сказала верхняя полка. – Обоснуй.
Плеш коротко глянул вверх.
– Обосновывать не обязан, – ответил он, – потому как п**деть имею право. Но пояснить могу.
Черти снизу одобрительно закивали головами – Плеш прошел между Сциллой и Харибдой уверенно и точно: не поддался наезду, но и в отрицалово не ушел. Как и положено умеренно козырному фраеру со второй полки.
Конечно, если прикинуть по-серьезному, козырным фраером со второй полки Плеш никак не был. Настоящее его космическое место было все-таки внизу. И к его соседу Басмачу это относилось тоже. На средних полках по всем правилам и понятиям должны были отдыхать два крадуна, что чалились сейчас на верхних пальмах.
Но места так распределил сам начальник конвоя – и, сделав пометки в блокноте, предупредил, что за любое нарушение, как он выразился, внутривагонной дисциплины температура кипятка будет снижена до пятидесяти градусов Цельсия, строго по инструкции. А значит, поняли все, чифиря не заваришь.
Вот так Плеш из черта временно стал фраером.
– Ну поясни, умник, поясни, – усмехнулся крадун сверху.
– Долгий рассказ будет, – ответил Плеш.
– Спешить нам вроде некуда. Расцепка через день.
– Расскажу, если чифирьку отхлебнуть дадите. Свежего.
Клетка замерла. Даже в качестве вписанного на вторую полку фраера Плеш вряд ли мог претендовать на чифирек с первой заварки. Такое не светило ему ну никак. Но он, похоже, собрался обменять свою историю на глоток чайку, и это было требованием аванса. Требовать он, конечно, мог – но за аванс потом можно было и ответить. Особенно учитывая рискованность заявленной темы.
Кружку ему все-таки дали – видимо, крадунам стало интересно.
– Благодарствуйте…
Плеш отхлебнул бурой жидкости и сморщил лицо в гримасу омерзения. А потом быстро передал кружку соседу Басмачу, который тоже хорошенько отхлебнул, прежде чем вернуть кружку наверх. Верхняя тьма не сказала ничего.
– Слушайте… И не перебивайте, босота.
Красная зона
Стоит ли говорить, что всякое совпадение с реальными лицами и обстоятельствами в этом художественном произведении не случайно?
Я все еще просыпаюсь в половине шестого утра. Лежу и думаю о том, что мне не надо идти в умывальник и кипятить воду для чая, не надо одеваться и выходить на мороз в ожидании команд из репродуктора, не надо мерзнуть в столовой на тарелкой застывшей каши, не надо стоять на холодном ветру на перекличке при входе в промзону, не надо озираться по сторонам, дабы не увидеть очередного придурка в погонах, который может дое… ться по любому поводу и без такового…Мне многое теперь не надо. И многое – надо. Надо научиться жить хоть и на относительной, но свободе.
Иногда мне кажется, что я понимаю сказанное мне старым зеком Иванычем за пару дней до моего освобождения. Он говорил о том, что с ужасом думает о предстоящем своем освобождении. Он отсидел «червонец». Это была не первая его ходка на зону. И он, как и многие другие, не видел себя в той, вольной, жизни. Он, не боявшийся ни мусоров, ни зековских заточек, боялся … просто жить.
Хотя, чего бояться? Жизнь на воле – то же самое, что и жизнь за проволокой. Только проблем больше. И соблазнов. И мусоров.
А рожи – те же. И по ним сразу или почти сразу видно: вон шнырь идет, а вон – петушара. А эта рожа – типично холопская. А та – матерого ЗеКа. Вот и он тебя заметил и прочитал во взгляде твоем и срок твой отсиженный, и мужицкую суть твою. Он не подойдет и ни о чем не спросит. Не принято. Он лишь на мгновение задумается. Возможно, вспомнит что-то.
Как вспоминаю я…
На железнодорожном вокзале Владивостока в тупике стоял спецпоезд со спецвагонами – тот самый столыпин. Снова – охранники в два ряда, лающие собаки… С автозака в вагон мы буквально перепрыгивали. Причем в вагоне стоял принимающий охранник и чуть ли не ловил нас, как кули, а затем перебрасывал дальше, вглубь вагона.
Охранники – здоровые, крепкие, молчаливые, осторожные. Если что-то не втискивалось в систему восприятия их мозгами, они сначала били заключенного, а потом принимали решение, что с ним делать дальше. Несколько раз я видел, как замешкавшегося зека пару раз оттянули дубиной по спине.
Что такое столыпин:? Это обычный вагон, переделанный в ящик для перевозки осужденных. Весь обшит металлом. Весь в сетках металлических. В том месте, где обычно находятся купе, устроены шесть деревянных полок. Холодно. Темно. Вонюче.
В начале шестого утра поезд двинулся. Я знал, что до Уссурийска езды от силы два часа. Мы ехали около восьми. Часто и подолгу стояли.
Хотелось пить. Но я понимал, что делать этого не стоит. Однако организм требовал своего. Вскоре приспичило по малой нужде. Я сказал охраннику, что хочу в туалет. Он промолчал. В течение часа он игнорировал мои просьбы. Потом пришел старшой и сказал, что в определенное время выведут всех. Определенное время настало еще через час. Выводить начали с дальнего от нас конца вагона. Выводили еще час. К тому времени, когда вывели меня, мое желание помочиться переклинило. Я стоял над загаженным унитазом и не мог выдавить из себя ни капли. Дверь сзади меня была открыта, и конвоир все время поторапливал меня. Я так и не смог ничего сделать. Разозленный на ситуацию я вернулся в «свою» клетку. Мне по-прежнему хотелось в туалет. Желание переросло в навязчивую идею. Через какое-то время мне показалось, что дальше терпеть я уже не смогу. Я крикнул конвоиру, чтобы он меня выпустил в туалет. Угрюмый охранник подошел и сказал: тебя уже выводили.
Сидевшие рядом зеки посоветовали помочиться в бутылку. Но мне показалось это неудобным, потому что нас в клетке сидело восемь человек. Мне тогда, помню, на ум пришло стихотворение Киплинга из цикла «Военные эпитафии»:
Из строя вышел помочиться на опушку-
И прямо снайперу на мушку.
Смешно? Я поплатился? Ну и что же?!
Мне принципы дороже!
… В отстойниках я часто сидел на каменных или металлических скамейках, прислонялся к ледяным стенам, подолгу не мог помочиться в судах Не выводили), камерах и стаканах. После первой отсидки у меня обнаружили пиелонефрит и кучу других болячек. Кончилось все раковой опухолью в почке….
…Зеки рассказывали свои истории: кому, за что и сколько дали. Как ты думаешь, спрашивали они меня, куда еще можно жаловаться? Так хотелось сказать им, что осталось только в Спортлото или Папе Римскому. Но я не говорил этого. Мне было жаль их всех. Я говорил, что надо написать надзорку туда, а касачку сюда. Но я прекрасно понимал, что в этой стране они ничего не добьются, как не смог ничего добиться я. (Перечитывая фразу, остановился на слове «этой». Не раз уже записные патриоты, а проще говоря, суки вязаные, возмущались теми, кто вместо наша страна или моя страна говорит и пишет эта страна. Уроды, неужели они не понимают, что мне тоже хочется говорить и писать «моя страна» и даже «моя любимая страна». Но если мусора разных мастей превратили страну в ****скую, то и называть ее пока я могу только неопределенно – эта страна).
… Поезд мерно стучал колесами. Я задремал. И на какое-то мгновение мне показалось, что я еду на обычном, мирном, гражданском, вольном поезде, еду куда-нибудь в Карпаты или на юга. Скажем, возвращаюсь из командировки. Скоро я встречусь с женой, родными и близкими… Я все время любил ездить, в том числе на поезде. Но никогда не думал, что когда-либо мне доведется путешествовать в колонию строгого режима в арестантском вагоне – столыпине.
Карантинный барак, как сказали мне опытные зеки, всегда лепится где-то между промышленной и жилой зонами и поближе к административному зданию. Это потому, что положение карантинщиков особое. Они еще не изучены угнетателями и не проверены на сопротивляемость системе угнетения.
Проверки в карантине ежедневны – от момента подъема (встал позже, вышел позже, вернулся из зарядки раньше и т.д., хотя во всех случаях речь идет о минутах, а то и секундах. Системе все равно – минута это или секунда, ей важно направление, важны мотивы осужденного, важно подметить его общий настрой по отношению к этой системе).
В карантине подобраны специальные, из числа осужденных, люди. Один выводит на зарядку и в столовую, другой сопровождает в баню и медчасть, завхоз следит за всем издалека и потом обсуждает новичков с отрядником – начальником отряда карантина.
Один из прибывших со мною этапом сразу отказался от зарядки. Его отправили в ШИЗО – штрафной изолятор. Через неделю, вернувшись в карантинный барак, он снова не пошел на зарядку. Его снова отправили в шизо.
Другой отказался принимать пищу вместе со всеми на том основании, что посуда заминюханная, то есть, та же, из которой едят пидеры, опущенные и всякие там дырявые.
Его отправили в шизо. Вернувшись, он снова отказался…
Мораль: везде есть сопротивляющиеся. Причем таковыми они будут оставаться даже после расстрела. И система понимает это. Поэтому она прячет сопротивляющихся подальше от большинства.
Мораль вторая: сопротивляющихся должно быть большинство. Тогда попросту не хватит на всех шизо. Или хватит, но система угнетения сломается, в ней что-то пойдет не так. Она не запрограммирована на сопротивление масс.
К карантинным часто подходят с жилой зоны и пытаются заговорить: кто, откуда, срок, где сидел раньше… Ко мне подходили не простые зеки, а при должностях: например, завхоз всей зоны Миша Крылов. Бывший бизнесмен из Находки, молодой, наглый, самоуверенный, красивый, хитрый, если не сказать умный, четко знающий цену и себе и окружающим его людям, в том числе из администрации. Он всегда говорил втрое меньше, чем знал. А знал он многое. Он даже предсказал, что я не буду сидеть весь срок. Но даже он не знал, что я выйду даже раньше, чем он.
…Иваныч сидел на лагерной койке и с равнодушным видом перебирал старые целлофановые пакеты в своей сумке – «майдане». Он делал это медленно, тщательно разглядывая узор на каждом пакете, словно пытаясь увидеть что-то интересное. Обычно так разглядывают старые газеты. Как-то Иваныч рассказывал, что в свое время о нем много писали газеты. Его называли чуть ли не главным преступником Владивостока, эдаким мафиозо-эстетом, который не просто грабил и мошенничал, а делал это красиво и даже с юмором. Может, в старых пакетах виделись Иванычу старые газеты со статьями о нем?
Время от времени взгляд его серых выцветших прищуренных глаз устремлялся в окно барака. Там, в грязном окне, виднелась долина, за которой начиналась дремучая Уссурийская тайга. Изредка по ближайшей к лагерю дороге проезжал автомобиль, и тогда у смотревшего возникала мысль о близости города, другой, цивильной, мирной и благополучной, жизни. Туда, на волю, иногда хотелось неимоверно, до исступления, до крика. Но всякий зэк подавлял в себе и крики, и исступление… К чему это, если сидеть еще пять, а то и десять лет? Иванычу оставалось сидеть недолго. Но близость освобождения пугала его. Ведь воля – это для сопливых юнцов, для хлорвинилового племени, пепсиколового стада – рай, а для матерого ЗК – это еще и куча проблем.
Иваныч глядел в окно спокойно, но с таким напряжением, словно пытался увидеть в нем, как в старом телевизоре, дни своей бурной молодости, своего предлагерного прошлого. Кроме серой дымки, застилавшей долину, клубившегося над сопками тумана и кучерявой пыли от проехавшей мимо машины, он ничего не видел и не мог увидеть в окно лагерного барака. Разве что серое кирпичное здание штрафного изолятора, углом торчавшее слева от окна; кусок контрольно-световой полосы с тремя рядами колючей проволоки и мусорную кучу пищевых отходов от расположенной неподалеку лагерной столовой.
Иваныч, уже не глядя, продолжал шуршать пакетами, словно забыв, зачем он полез в свой «майдан». Он делал это по инерции, как по инерции продолжал жить. Точнее, не жить, а существовать. Помяв в руке очередной пакет, он засунул его в сумку, очевидно понимая, что в ближайшее время применение ему вряд ли найдется. Как не найдется применения его способностям, уму и опыту.
Как не найдется применения и самой его жизни.
Сушков редко обращался к зекам на «ты». Этому его научили зеки. Он к ним придирался по мелочам, и они отвечали ему тем же: дескать, по закону, так по закону.
Я сразу обратил внимание на какой-то внутренний надрыв этого человека. Нормальный «мусор» не станет с утра до вечера цепляться к зекам, даже если очень хочется выслужиться. У Сушкова же приставание к зекам было похоже на манию – манию преследования. Мне сразу показалось, что за этим что-то кроется.
Через какое-то время мне рассказали следующее. Когда-то Сушков был вполне нормальным мусором. То есть, он, конечно, доставал заключенных разными идиотскими вопросами, но все это как-то вписывалось в русло обычного лагерного идиотизма. Как и всякий нормальный мусор, Сушков даже носил водку зекам. Не за спасибо, разумеется. Но однажды Сушкова подставили. Причем по-крупному. Подставили зеки. То ли он кому-то сильно дорогу перешел, то ли, какой-то зек, выслуживаясь перед опером, предложил Сушкову большие деньги в обмен на «дипломат» водки. Мусор водку принес, и тут же был заложен операм этим зеком. Я так думаю, что всю операцию придумали опера – эти лагерные чекисты. Но выполнили ее руками зеков. Сушков клюнул, как глупая корюшка, у которой мозгов – на два заплыва. И попался. И поплатился. Его понизили в звании и должности. Но из лагеря не убрали. Понимали, что мстить отныне зекам этот мусор будет по гроб своей никчемной жизни.
Так оно и вышло.
Поскольку зона была красной, то «пожарников» в ней было более, чем…(Пожарниками называли тех, кто носил на рукаве красную повязку, то есть, сотрудничал с администрацией колонии). Как-то раз меня послали в будку, где сидели пожарники: обычно они там днями сидели и смотрели, кто и куда передвигается по зоне. Нарушающих режим записывали и докладывали своим операм. В будке я должен был что-то спросить или доложиться – не помню. Было холодно, мороз аж трещал. А в будке было тепло. Поэтому в нее набилось человек десять пожарников. Вдруг открывается дверь, всовывается рожа матерого зечары, явно не повязанного. Он быстро окинул цепким взглядом всех в будке и произнес:
— Что, никого нету?
Увидев меня, добавил:
-А-а, привет…
Типичное выражение: «Ну что, чифиря чифирякнуть, что ли?»
Из жалобы в суд гражданина Андрусяка: «Раздался звонок в дверь, я ни о чем не дозревая, открыл дверь…Он ударил меня, я улыбился в комнату… Прошу переклафицировать инкрементирующую мне статью…»
* * *
Хороший понт – те же деньги.
Он стоял в строю на морозе и глядел на красный фонарь возле колючей проволоки. Человек из прошлой жизни, сидевший внутри него, думал: красиво, на ягоду похоже. Но настоящий зечара, которым он уже был, кивая на фонарь, вслух произносил: залупа конская.
* * *
-А мне все по хую: что ****ь подносить, что ебаных относить.
* * *
У него было такое выражение лица, будто жизнь – и не только его – уже кончилась и никогда больше не начнется. В цеху он был веселый, шебутной, герой-зек… На виду потому что. А здесь, на верхней шконке, в бараке, где его никто не мог увидеть, разве только случайно, как сейчас я его увидел, он оказался незащищенным и естественным.
Как-то я принес на промзону в цех свою кружку для чая. Через пару дней заварил в ней чай. Пью – воняет. Вылил все, заварил по новой, пью – воняет. Иду мою руки, пью – воняет. Все выливаю, мою с мылом кружку, снова завариваю, пью – воняет. Принюхался – дошло. В порыве дружбы зеки на моей кружке сделали оплетку на ручке, чтобы не горячо было. Так вот нитку для оплетки взяли из старого вонючего носка. Что под рукой было…
* * *
После съема с работы – шмон. Снова пригнали курсантов мусорской школы, чтобы они на нас учились. Шмонают они, аж языки от усердия («усеру»- как говорил наш бугор Саня) высунули. Серьезные розовые, как попки детские, лица у них. А зеки – угорают. Давятся со смеху.
Пришли в столовую, сели за столы и…начали раздавать своим из барака принесенные из промки вещи: наждачную бумагу, гвозди, дощечки, проволоку, клей и прочую дребедень. Вывод: как бы курсант ни шмонал зека, то всегда пронесет из промзоны то, что ему нужно.
* * *
Разговор двух зеков после отоварки в магазине:
-Ваши че делают?
-Кормовая прет! Сгуху наебывают!
Перевод: едят закупленное, в частности, сгущенное молоко.
Из приговора: «Высказывая словесные угрозы в верхнюю часть тела…»
От сумо
И от тюрьмо
Не зарекайся.
* * *
«Ковыляет жизнь через овраги,
Снова псов легавых слышен вой.
В одиночной камере тюряги
Я встречаю свой сороковой».
Это обо мне.
* * *
Из приговора Приморского краевого суда от 25 июля 2001 года: «…Мелин увидел на земле сотовый телефон, который принес к себе на квартиру. Этот телефон у него увидел Курчанов и забрал его, а также чучело козы и барограф, в качестве залога за невозвращенный долг в размере 400 долларов…Сомневаться в правильности выводов экспертов нет никаких сомнений… Чучело козы и барограф передать осужденному Мелину». Фамилия судьи – Раду Л.И. Надо сказать, что вместе с чучелом козы и барографом Мелину дали в придачу еще и 15 лет колонии строгого режима. Не знаю, что он будет делать на зоне с чучелом козы, но чучело Раду Л.И. я бы сделал и показывал студентам на юрфаке.
Однажды я видел, как зеки делают копии бумаг по делам: приговоров, обвинительных заключений, жалоб…Они ровным почерком слово в слово переписывают текст, подделывают в точности подписи и даже переводят с листа на лист печати при помощи вареного яйца. (Эта технология известна мне еще со времен военного училища – там мы так же переводили печати на увольнительных записках).
* * *
В соседнем цеху висел припорошенный древесной пылью плакат: «Запомни и передай другому: только через СДИП – дорога к дому!» (СДИП – секция дисциплины и порядка, в которую записывались «суки вязаные», «красные», те, кто носил красные повязки на рукаве и сотрудничал с администрацией зоны.)
Я, наверное, много ошибок в своей жизни наделал, но от одной меня Всевышний уберег: я не надел красную повязку в зоне строгого режима.
* * *
Из обвинительного заключения от 13 апреля 2001 года следователя Галеевой В. (Первомайское РОВД г.Владивостока), утверждено прокурором Первомайского района Владивостока А.Щербаковым ( эту рожу я знаю, видел): « Кроме непризнательных показаний обвиняемых, вина их доказывается всеми доказательствами». Оттуда же : «При этом Скачков разбил конфеты «Загадка»…
Я потом посмотрел в приговор. Судья И.Дудник так записал (-а): «…Повредил конфеты «Загадка».
Из приговора судьи Мильчиковой Г.И. Уссурийского городского суда от 26 января 2001 года: «В процессе избиения, когда потерпевший Смыков упал, из карманов его одежды высыпались деньги в сумме 40 рублей монетами, которыми завладели Калачев и Романенко».
Таких приговоров я начитался предостаточно. Поражают суммы, которые в них фигурируют: от 20 до пары тысяч рублей. И то! Откуда в глубине России у нищих русских парней и их родителей, горбатившихся всю жизнь на государство, возьмутся деньги! И вот за эти копейки они получают по 6-10 лет колонии строгого режима.
Это вам не коробки из-под ксерокса таскать и не «Юкосы» банкротить.
Перечитал все это и вспомнил: когда-то ведь я на этом языке мог запросто говорить даже с матерыми зеками. Потому что выжить на зоне можно только выучив ее.
Судьба, как дым, качается,
Читаем жизнь меж строк,
Когда-то все кончается,
Причем не только срок.
(На этом записи в маленьком зеленом блокноте заканчиваются. Но не заканчиваются, разумеется, воспоминания о том периоде, извините за выражение, жизни).
Конечно, я часто вспоминаю тюрьму, одиночную камеру. Один на один – это не когда один против кого-то, это когда один с самим собою, один против самого себя. Ко мне в одиночку два раза забрасывали человечков. Понятно, кто были они и почему их ко мне забрасывали. Но долго они не держались: у меня в хате был железный распорядок дня, и три раза на дню я наводил порядок веником и мокрой тряпкой. Все свободное время – читал. ****обольства терпеть не мог. Стукачи быстро скучнели и отпрашивались обратно…