что такое салам бача
Салам, бача!
На войне слетают маски все.
Трое суток сущность выявляют.
На контрольной этой полосе
Метки очень чётко выставляют.
Секретно
Главнокомандующему Военно-воздушными силами
Командующему войсками Туркестанского военного округа
Командующему Воздушно-десантными войсками
Копия:
Главнокомандующему Сухопутными войсками
Главнокомандующему войсками ПВО страны
Начальнику Оперативной группы Генерального штаба (г. Термез)
Переход и перелёт государственной границы Демократической
Республики Афганистан войсками 40 армии и авиации ВВС на-
чать в 15.00 25 декабря с.г. ( время московское ).
№ 312/1/030
25.12.1979 г.
Не ступай в эту воду дважды.
Оступился я, брат,
шагнул.
И опять сатанею жаждой,
разглядев под крылом Кабул.
Четверть века, как две секунды,
и масштабом цена страшна.
Металлический блеск корунда
придала именам страна.
ВПЕЧАТАВ ОБЛАЧНО ШАГИ
Ах, как хотелось-то романтики,
когда испили вдосталь быль!
Дни оборачивали в фантики
и потрошили бытность в пыль.
«Перекладные» были вёрткими,
помножив вёрсты на маршрут.
Самим себе казались «тёртыми»,
в душе молясь на тех, что ждут.
Но разворачивались фантики
разрывом плоти вдоль фольги.
По облакам ушли романтики,
впечатав облачно шаги.
Взгляни, братишка, вот бутонами
рвут жилы к небу земляки.
Есть с Украины здесь, из Таллина,
из деревеньки Соболя.
И серебристыми медалями
звенят над ними тополя.
КАРТИНКИ ИЗ-ЗА РЕЧКИ
И тишина взорвётся.
Визг и вой.
Затёкают по склонам автоматы.
Как здесь всё просто! Нечет или чёт.
Звучит в ушах пронзительная нота.
Хрипит Резо.
Буравит воздух.
Прёт
на высоту
станину миномёта.
Час за три,
это сколько будет-то,
пережитых часов судьбы?!
И ночью будит стон,
и гадаешь:
— Живой? Убит?
Эх, «цыганочка» перед выходом!
В тишину опадает строй.
Двадцать с гаком.
— Братишка! С выводом!
Пульс взрывает виски:
— Живой!
Он говорил:
— Там обо мне,
буквально, пол-страницы строчек.
Когда читал: «В чужой стране»?
А я молчал за болью точек,
где всплески трассеров прошли,
впечатав намертво картинки.
И отчего-то очень жгли
отгоревавшие слезинки.
В ушах звенит
призыв,
летящий из Союза.
ИНШАЛЛА, КОНЕЧНО, ИНШАЛЛА
Да не беда, что не попал.
Бьёт.
Вновь перелёт.
По нам «играет» миномёт.
И ни назад, и не вперёд.
Носами крошим первый лёд,
да рыжую, в подпалах, суку-пашню.
Накрыл.
Прицельно.
Чёт, не чёт.
По струнам!
Здесь: как повезёт!
Струится кровь, мешает пот
и в глотку втиснулся живот.
Сечёт лицо незрелый лёд.
. Ведь я сегодня выходной.
Душа моя, лети со мной.
Мы споём с тобой красиво!
Плыл звездопадный месяц август,
и ночь дарила свежесть нам.
Так не счастливит пьяниц Бахус,
как власть прохлады по ночам.
Носил недаром, видно, лычки
кровей украинских сержант.
Тьму расчертив горящей спичкой,
дымком пыхнул с гусиным: «Га. «
Мы встретились у Чагчарана.
. Бывает, знаешь, иногда.
Плеснули в гильзы от снарядов.
— Удача?
— Нет.
Жена, братан!
А БЫЛО ВСЁ ПРЕДЕЛЬНО ПРОСТО
Там вены-реки были сини,
краснела звёздочка столицы,
за «Беломоринской Россией»
ладонью щупая границы.
вневременной петли столетий.
Вырывая из сна,
из сна.
Вопреки.
И назло чертям!
. до сих пор ору по ночам.
Подарившим жизнь посвящается
ЧЁРНЫМ ПО БЕЛОМУ, БЕЛЫМ ПО ЧЁРНОМУ
Чёрным по белому, белым по чёрному.
Странно.
Образы гаснут, наверно, склоняясь ко сну.
Я об заклад буду биться, что скажут, мол, рано
Или затопчут, вменяя ошибки в вину.
Будут заботливо шить распашонки-рубахи
И пеленать бесприютную душу мою.
ДрУги плеснут до краёв из обшарпанной фляги.
Флаг не спуская, конечно, останусь в бою.
Что объяснять? Анограммные вывихи боли?
Или безумие меди и слёзы без слёз?
Лучше, примерь-ка комбез, задубевший от соли.
Сколько пудов? А сегодня почём перевоз?
Здравствуй, паромщик! Постой, отдышусь я немного.
Может, чуть раньше, а может, чуть позже приду.
— Слышишь, шагают? Да, то ерунда, что не в ногу.
Слишком устали. В каком-то беззванном году.
Лес тишиной приголубит, последнею строчкой,
Точку на карте поставит и крест на земле.
Чёрным по белому, белым по чёрному сочный
Лучик читает последние буковки мне.
МИР, ТРИЕДИНОЖДЫ ЗАЧАТЫЙ
Ветерком страницы развернёт,
замелькают прежние эскизы.
Это кто вернулся?! Это я.
Тяжесть неподъёмная страницы.
Молча пьют, забытые в глуши,
ветераны бывшего Союза.
ОСТАЛСЯ БЕЛЫМ ЛИСТ
Слова не лезли. Габариты
Им были, видимо, тесны.
Прошиты, вдосталь пережиты,
Подбиты ветрами весны.
Им не держалось больше в глотке,
Кромсал гортань колючий ком.
А то, что нынче лезло в сводки,
Лишь добавляло горечь в нём.
И, я глотал, как спирт из фляги,
Золу закатной полосы.
Остался белым лист бумаги,
И зябли, тикая, часы…
Что, бача, не отпускает?
Бьёт размашисто под дых?
Не следит за отпусками
тётка-память,
память-миг.
Та, в которой затерялись,
обретая вновь себя
в совершенно новой яви,
где лишь карточки ребят,
да потёртые страницы
из планшетки без ремня.
А ночами снятся лица,
вдаль ушедших без меня.
Вдаль, навстречу «кара-буре»,
сквозь жару под пятьдесят
и к финальной пуле-дуре.
Наждаком шлифует скулы.
(Ветер знойный даровит).
В кишлаках, да и в аулах
кличут:
Боди-шурави.
ОН ТОЙ МИНУТКОЙ ИЗМЕРЯЛ
Он не просил ни Бога, ни судьбу.
И слёз не лил.
Их просто не осталось.
Упрямо вспоминал всё время ту,
одну минутку.
этакую малость
в цепи событий грохота эпох,
страниц подпала, с заревом пожарищ.
И думы эти ведал только Бог,
да, может быть, ещё
его товарищ.
…Отвлёк бача огонь весь на себя,
пластая над дувалом мягко тело.
Лучом закатным полу-октября
свинцовая мелодия свистела…
Он не просил ни Бога, ни судьбу,
так и ходил с осколком, вбитым в сердце.
И все дела вмещал в минутку ту,
и ею правду мерил,
словно «берцем».
Сутками за хрипом прорывается
непечатно-штатным : «Твою мать!»
Округ ежедневно упражняется
Побеждать! И только побеждать!
зубы раскрошив от напряжения.
жар уняв холодным «перваком»,
учимся в эпоху возвращения
говорить нормальным языком.
Обдираем кожу. Здравствуй, раны боль!
Расшнуруем души и сердца.
Звук трубы. Соль проступает заново
на хэбэшках и чертах лица.
Вновь задачи неподъёмной тяжести
каждый день приходится решать.
Временами отчего-то кажется,
что хриплю надсадно: «Твою мать!»
МОИ ДОРОГИЕ СОЛДАТЫ
Салам, бача. Глава 1. Допрос
Виктор следил за грязной, испачканной то ли в золе, то ли в копоти, ладонью молодого следователя. Тот с дрожанием зажатой в пальцах ручкой выводил на сером листе карманного блокнота буковки, больше похожие на какие-то китайские иероглифы.
И немножко выждав, пытаясь хоть на чуть-чуть угомонить свои нервы, спросил:
— А что еще говорить вам, лейтенант?
— Ну, как хотите. – Баталов, достав из кармана пачку «Охотничьих» сигарет, вставив недокуренный бычок в сухие потрескавшиеся губы, чиркнул спичкой, прикурил и глубоко затянулся. Было о чем подумать: «И что ж там тебе, лейтеха, про меня наговорили, а? На тюрьму или высшую меру?» Закашлялся.
По его лицу бороздками течет пот, преломляющийся в солнечных лучах в розовый и желто-белые оттенки.
— Так каску бы сняли, здесь же не стреляют, лейтенант! – невольно прошептал Баталов. – Да и жара невыносимая.
Видно, сильная контузия у человека, что и равновесие потерял.
И Баталов снова погасил в себе новую волну желания «размазать» по лицу следователя сжатую в кулаке пачку из-под сигарет.
— А что понять вам надо-то, прокурор? Что?
Из медсанбатовской палатки вышел высокий мужчина в белом халате и со злостью начал кричать:
— Да что за балаган вы здесь устроили, товарищи офицеры? Еще подеритесь! А ну, идите отсюда! Здесь медсанчасть все-таки, а не казарма. Полевой госпиталь!
Виктор, глянув на врача, приложив ладонь к сердцу, сказал:
— Извините, пожалуйста, доктор. Допрашивает меня товарищ из прокуратуры.
— Н-не мешА-те! – со злостью посмотрел на врача следователь.
Баталов, не зная, что сказать, растерянно смотрел то на прокурора, то на уходящего врача.
— Продолж-жА-тЕ! – в голосе лейтенанта появилась жесткость.
Баталов сел на камень и смотрел себе под ноги, на мелкие пластинки скальной осыпи, перемешанные с песком, размышлял: «Вот тебе и лейтенант! Звание – пшик, а гонора-то, как у нашего чекиста. Что же я сделал там такого, лейтеха, что с такой надменностью допрашиваешь?»
«Фу, отпустило». Воздух пошел внутрь через нос, и спазм отступил, освобождая глотку. Баталов несколько расслабился, аж повело, словно спирта неразбавленного много глотнул. «Фу».
— Г-г-ромчЕ! – срывает голос прокурор.
— Короче, я приказал своим прижаться к скале. Другого выхода не было, лейтенант! Сверху по нам стреляют, нужна мертвая зона, другого выхода нет! Но тогда закидают гранатами. Слышишь, лейтенант?
Потом второй их моджахед нам под ноги грохнулся. Граната рядом со мною упала, к счастью, те забыли снять с нее чеку, а то бы…
— Нэ-ша граната? – поднял голову и посмотрел на Баталова лейтенант.
Но, судя по тому, как душманы вели по нам огонь, я понял, что душманы об их присутствии не знали. И мне только и оставалось, что ждать этого момента, отвлекая внимание моджахедов на себя. Понимаете? Мы спускались с той группой с разницей, как я вам говорил, по времени в полчаса.
Короче, огонь прекратился. Около минуты тишина. То, что наши к душманам с тыла зашли и их уничтожили, у меня в голове как-то не складывалось. Слышу вверху стоны. Понимаете, огонь по нам они прекратили вести. Что делать? – Баталов посмотрел на лейтенанта, продолжающего что-то записывать. И замолчал, наблюдая за ним.
Баталов, глядя на него, пожал плечами:
— Нет. Сам не понимаю, кто их положил, этих душманов. Сержант Спелов сказал, что
не они их убили. Когда душманы появились на выступе и открыли по нам огонь, у них положение было не лучше, чем у нас. Спуск со скалы на том участке был почти вертикальным. Бойцам, спускавшимся по ней, только и оставалось, что замереть и наблюдать за ходом боя. Они висели на скале, понимаете, цепляясь руками и ногами за выступы. Другого выхода у них не было. Не бы-ло! Духи могли с ними разобраться в два счета, как и с нами.
Так что до сих пор не пойму, кто расстрелял тех душманов. Сами друг друга поубивали, что ли? – пожал плечами Баталов.
— В-врат-те! – выпалил следователь.
— Я только одного не пойму, зачем вам, военной прокуратуре, это нужно, а? Что, получается, мы должны были этих моджахедов не убивать, что ли? – посмотрел на следователя Баталов.
Баталов сел на лежавшее у палатки колесо от БТРа и замотал головой.
— Тэк, вы ж был-л ок-кружен. Кого из боцов наг-г-града? – смотрит в глаза старшего лейтенанта корреспондент.
И тот, поняв это, стал под диктовку Баталова записывать:
— Младший сержант Костя Иваков под обстрелом душманов выдвинулся к раненому пулеметчику ефрейтору Серегину Михаилу и вытащил его из-под обстрела. И был ранен.…
Вдруг лейтенант стал подниматься, пытаясь отдать кому-то честь.
Великан, аккуратно сняв с головы лейтенанта каску, осмотрел его забинтованную голову.
— Што говори-т-т, по-пово-вторит! М-можно я ос-станусь? – он умолительно смотрит на медика.
Баталов, присвистнув про себя, поднявшись, начал пятиться назад, чтобы не мешать врачу, осматривавшему раненого. И, взглядом, попросив разрешения у подполковника, направился к своему подразделению.
Как это можно назвать? Бестолковостью командира? А по-другому и не скажешь.
Да еще и младший сержант Иваков подлил масло в огонь, показывая ему с майором Беленковым дыру в своей каске, мол, по ним вели огонь не только эти душманы. А майор на меня, как баран на новые ворота: «А ты куда смотрел? Что своих бойцов от одних духов спрятал, а другим выставил в рост, как в тире?»
Да, видно, что в последнее время тучи над Баталовым начинали сгущаться. Эта мысль в его сознании закрепилась уже месяц назад и пустила в нем свои разрушающие корни.
В апреле три раза он со своей группой возвращался пустым с осмотров крупных караванов. И не потому, что они были чистыми. Наоборот вооруженными, как говорится, до зубов. Это он понимал, когда его группа в очередной раз была окружена моджахедами, и каждый из его бойцов был под их прицелом. И уходили моджахеды тихо, продолжая сопровождать свой караван, а Баталов по возвращении в часть молчал. И бойцы – тоже. Цену жизни знали: не раз провожали свой очередной «двухсотый» на борт самолета, в последний путь.
Второй случай был не менее интересным. Обнаружили небольшой пикап «Тойота», едущий по горной дороге с Пагмана в сторону Кабула. Два афганца, стоявших в кузове, накрывали тряпкой миномет. Сидорцеву (гранатометчику) удалось только со второго выстрела уничтожить, набиравшую скорость машину. Не подкачал парень.
Но добыча досталась не им, а царандоевскому патрулю (афганской милиции), появившемуся на дороге минут через пятнадцать-двадцать после уничтожения «Тойоты». На этом участке спуск со скалы был тяжелым для группы Баталова, так что добраться первыми до разбитой машины им не удалось.
Подъехавшие к тому грузовичку афганцы, увидев приближающихся к ним шурави, вскинули автоматы. Уговоры переводчика таджика Малика Туроба на них не подействовали. Кто первый, тот и молодец. Царандоевцы душманский миномет посчитали своей добычей.
А майор Беленков воспринял доклад Баталова очередной его сказкой.
— Виктор Сергеевич, вас можно попросить остановиться? – раздался чей-то тихий мужской голос.
Холодный пот побежал по разгоряченному телу Баталова. Так обратиться к нему могли только люди из особого отдела (Комитета государственной безопасности), что происходило уже не раз. А это значит…
— Так точно, товарищ капитан! – ответил солдат.
Офицер пропустил вперед Баталова, показав рукой, чтобы тот поднимался по лесенке в кунг машины. Там их уже ждали.
На откидных от борта салона стульях сидели начальник разведки майор Беленков и два незнакомых Баталову офицера. По возрасту они старше его, может, и по званию, один – афганец с красивыми черными усами и бородкой с проседью. А широкие бакенбарды у него – загляденье.
— Вы с этим районом уже знакомы, товарищ старший лейтенант? – спросил тот же. По тихому и сухому баритону Баталов мог определить, что этот человек достаточно взрослый, лет сорока, не меньше.
— Товарищ полковник, извините. Здесь расположен нежилой кишлак, он разрушен. Трудно сказать, когда.
– Извините меня, товарищ полковник, что перебил.
Тот, пропустив выпад майора, застучал задней частью карандаша по карте и сказал:
— Продолжайте, товарищ старший лейтенант. Для информации, этот кишлак был разрушен в 1983 году. Так что вы правы, только не нашими силами, а пришлыми из Пакистана бандформированиями, пытавшимися овладеть им. Кишлак небольшой, Ахмад-Шах Масудом он используется не для проживания в нем мирного населения, а для своего рода таможни, проверяющей проходящие по этому ущелью караваны в Афганистан из Пакистана и обратно.
— Когда были над ним, до прохода колонны, присутствия людей в нем не обнаружили. Но когда в него вошли, то стало понятным, что это далеко не так. Несколько домов отремонтированы. В комнатах сено, старые одеяла…
Еще обратил внимание на горный арык, он впадает в реку Панджшер. По его берегу было много свежего конского навоза. Значит, душманы здесь были. И перед тем, когда мы начинали здесь десантироваться с вертолетов, ушли.
Его лицо на скулах вытянутое, при улыбке появляются небольшие вертикальные морщинки на щеках, покрытых мелкой порослью пробивающейся серой бородки.
— У трех домов выстроены новые дувалы (глиняные заборы). В прошлом году их не было. Проходов внутрь их дворов мы не обнаружили, значит, люди забираются в них по веревочным лесенкам или через какие-то подземные переходы. Их тоже не обнаружили.
— А где расположены эти дома с новыми дувалами?
Кстати, еще на что обратил внимание, в центре около арыка небольшой дом стоит, с открытой верандой. Внутри дома чисто. Даже слоя пыли на скамейках нет.
— Да, на середине веранды большой стол и вокруг него скамейки, такие же деревянные.
Но тот почему-то развел руками. С чем это связано, только им и было известно.
В дверь салона постучали, и в открывшуюся дверь машины заглянул солдат-охранник, просунув капитану конверт.
Тот, вытащив из него еще сырые фотографии, подал их полковнику.
Баталов приподнялся, желая взглянуть на них, но рука особиста капитана придавила его плечо, мол, не твоего ума дело.
Тот тоже помотал головой, но в одной из них его что-то заинтересовало. Весь напрягся и, вдруг что-то вспомнив, показал пальцем на кого-то, шепнув полковнику на ухо: «Азат». А может, Базат или Казат, Газат. Баталов четко названного имени не расслышал.
Оказывается, не только он.
— Кто-кто? – спросил у него полковник.
И полковник Иванов, поняв, что тот сказал, помотав головой, вздохнул:
— Этого еще только не хватало! Блин. С такой охраной. Ну, старлей, ну молодец! Ну, удружил ты нам! – и посмотрел в глаза Баталову.
На черно-белом фото было заросшее лицо одного из убитых душманов.
— Твоя работа? – резко спросил у него полковник.
— Товарищ полковник, не наша это работа. Он же над нами был. И пуля ему в грудь попала. Не мог он так высунуться? – почему-то начал оправдываться Баталов. – Значит, кто-то напротив нас еще был. У меня после этого тоже сомнение закралось.
— Почему? – посмотрел на него полковник.
— Судя по пробитой каске младшего сержанта, у того снайпера мы все были как на ладони. Его пуля с затылочной части коснулась каски и сбила ее с головы младшего сержанта.
Салам, бача. Глава 17. История
Начало было не очень приятным для Дашкова. Серая пудра, присыпанная сверху на мазь Вишневского, скрывала рану на скуле и переносице. Но, растущую опухоль от полученных ушибов на лице, не спрячешь. Их-то и приметил лейтенант, старший группы боевого отряда пропаганды и агитации. Вызвал медбрата – прапорщика Цыпляева, и указал на Дашкова, мол, разберись, можно ли ему идти в «командировку».
И увидев его кивок, мол, так и произошло, отстал от ефрейтора.
Тот в ответ кивнул головой.
Александр в ответ пожал плечами.
— Так кто? Ну? – повысил голос Цыпляев. – Я их знаю. Ты же у Баталова во взводе служил, снайпером.
Дашков, опустив глаза, молчал.
— Ну, держись. Только советую, не ответь им тем же, как встретишь на тайной дорожке. Умей прощать.
Дашков в ответ вздохнул, и полез на броню.
Цыпляев в рейд с группой отряда, не поехал. Почему? Дашков не мог знать. А вот как отнестись к этой встрече с Цыпляевым задумался. Этот человек часто, на общих боевых выходах, ходил с разведкой в рейды. Правда, не с взводом Баталова, а с командиром соседнего взвода, прапорщиком Бордовым. Они земляки, из Иваново. Но больше их сплачивало другое, исполнение песен под гитару, про Афган, автором которых был известный всем афганским шурави военный журналист Виктор Верстаков.
«Строчит пулемет,
поднимается взвод,
но многие больше не встанут.
И к Родине сын никогда не придет
из пламени Афганистана.
Здесь горы в снегах
и селенья в бегах,
горят кишлаки и дуканы.
И выпустит вряд ли неверных Аллах
из пламени Афганистана…»
«В палатке дощатые нары
и восемь хороших парней.
В палатке играет гитара,
девятый играет на ней.
Разведке осталось на сборы
десяток последних минут.
Разведка вернется не скоро,
без боя ее не вернут.
О чем же ты думал, девятый,
когда о любви ты запел?
В разведку уходят ребята,
в такую, что как на расстрел.
Слушая эти слова под аккорды гитары, произносимые прокуренными, рыхлыми голосами, у Геннадия всегда пробивалась слеза. Вроде простые слова, не требующие осмысления, выбивающиеся из глоток прапорщиков, как короткие автоматные очереди.
Но, сознание каждого слушающего воспринимало эти строки с каким-то душевным срывом. И понятно почему, они – солдаты, как раз и могли стать теми, кто после следующего боя, может больше никогда не вернуться.
Или другая песня, Валерия Петряева «Колонна»:
«А нам сказали: «Там на дороге мины».
Нам сказали: «Вас засада ждет».
Но опять ревут бронемашины
И колонна движется вперед.
Наши нервы снова на пределе,
Здесь для наших душ покоя нет.
Может в это раз, в смертельной колыбели,
Засыпать я буду, покидая свет.
Мы не знаем, что там за поворотом,
Мы не знаем, что будет впереди.
Я глотаю пыль и обливаюсь потом
Автомат прижат к своей груди.
Вдруг стрельба нам захлестнула уши,
Засвистели пули у виска,
И казалось, вышли из нас души,
А в сердца забралась крайняя тоска…»
Нет, нет, он, Дашков, все свои попытки противостоять обезумевшим дембелям из-за того, что он шел наперекор их попыткам унизить его, так сказать, поставить на место, по сравнению с боевыми действиями считал мелочью. Мышиной возней. И выстоял. Теперь у него есть рычаги повелевать их психикой.
Они – Иваков со Спеловым, еще не понимают, что их может ждать впереди. Но эта мысль если еще к ним и не пришла, то после сегодняшнего нагрянет на них с такой силой, как плотный туман, что они будут бояться уже не столько душманов, как его
– Дашкова.
Хорошо это понимал Дашков. Но душевная сила уже не могла уберечь его психику, струна была натянута, в лук уложена стрела, осталось ее только отпустить, что он, не откладывая в долгий ящик, как раньше, и сделал. Еще час назад, сказав, по секрету Рыжему – Володе Исаеву, медбрату из разведроты, обрабатывающему Геннадию раны после очередных побоев, что он доброе помнит, но и зла не забывает.
— Пусть теперь молятся со Спеловым, чтобы не сошлись где-нибудь наши дорожки…
Геннадий знал, кому эту мысль нужно было вложить в уши. Тому, кто их в секрете не удержит. Ведь и Рыжий терпит дембельские разборки. А может все произойдет наоборот, он побоится об этом говорить, ведь, молва тут же донесет до дембелей, кто первоисточник этой новости.
Да, ладно, жизнь покажет.
Колонна, выстроившаяся на «большой улице» за модулями штаба части, офицерской столовой и медсанбата, состояла из десяти машин. Впереди – две боевые машины пехоты (БМП) разведроты, за ними – два бронетранспортера и две бронированные разведывательно-дозорные машины (БРДМ) с двумя грузовиками на базе ГАЗ-66, загруженные различными продуктами питания для жителей кишлаков, ГАЗ-66 с кунгом – кинозал на колесах, и два БМП разведроты. Несколько саперов с собаками расположились на первой машине, их задача обеспечивать движение колонны на опасных участках, у разведчиков – охрана.
Дашков с Андриенко расположились на бронетранспортере рядом со старшим колонны, командиром Боевого отряда пропаганды и агитаций. Им был лейтенант Иван Суриков, выше среднего роста, широкоплечий, с широкой улыбкой и голубыми глазами. Разговаривал он тихо, и, судя по крепости рукопожатия, физически сильным человеком.
Увидев Андриенко, он окликнул его по имени, подзывая к себе, и указывая на место, рядом с собою. На Геннадия он тоже посмотрел с улыбкой, сказав, чтобы они были рядом.
Приказ лейтенанта заглушить технику и проверить личный состав, вооружение, и доложить ему, дала возможность им несколько минут спокойно поговорить.
— Это вы говорите о Симакове, того, что душманы кастрировали, надели ему кольцо под нос и держали как собаку?
— Где, в Кабульском госпитале? – поинтересовался Андриенко.
— Нет, в Союзе, вроде бы в Ташкентском госпитале. Шумы пошли в телефоне, не расслышал.
— Шурави или нет? – посмотрел на офицера Андриенко.
— Мужик, это правда, что ли? – толкнув в локоть Андриенко, спросил Дашков.
— Да. Сначала я не понял, что там происходит. Идут три человека, один спереди, тащит на канате собаку, а двое, что сзади, пинают ее ногами, бурами (винтовками) в спину. Собаку тащат, зачем, думаю, они же вроде собачье мясо не едят. Может это барашка, на шашлык? Присмотрелся в прицел, а это вовсе и не собака, и не барашка, а человек! Их человек это, не их, этой мысли уже не было. Сволочи!
Ждал, когда поближе подойдут. Думал, там кто-то их ждет еще. Но никого не было, шли и били, что-то кричали на него. Ну, выждал, когда ничего не может мне помешать их сразу положить, и сделал свое дело. Спускаюсь вниз, а он на русском, и то, не разберешь толком, о чем говорит. Весь грязный, вонь от него идет, жуть! – Андриенко замотал головой. – Ухватил его, поднимаю, а у него огромное кольцо в носу, с веревкой, привязанной к нему. Представляешь?
Не знал, как веревку отрезать даже, чтобы ему больно не сделать. Положил ее на камень и перерубил штык-ножом, а парню показываю, что надо вверх нам бежать, давай, мол, пошли.
А он, представляешь? – Мужик снова взглянул в глаза Дашкова, и прищурился. – Представляешь, встал на четыре ноги, в смысле – на колени и руки и как собака пошел за мной, с воем от боли. Потом только дошло до меня, что его нужно взвалить на себя и тащить. У него ноги были вывернуты, колени, конец, разбиты до костей.
Издеватели!
Взвалил его на себя, представляешь? А он как пушинка, килограмм тридцать весит, не больше. А ростом с тебя, метр семьдесят пять, может чуть выше.
Выволок его, там дальше второй номер помог мне его снести к дороге и наткнулись на колонну этого отряда БОПА, они возвращались с Дехсабзского района. Спасибо лейтенанту, сообразил, кто мы, и что мы здесь делаем, не перестрелял нас.
— А тот парень был наш, не с разведроты?
— Не знаю, что-то говорил мне, что он Сима, Сима. Да и зубов у него не было. Ваши говорили, что это их Сима. Иваков говорил. Но не знаю. Сильно был изувечен парень.
— Саша, а ты говорил еще, что тут нашли ребят казненных.
— А, красный тюльпан? Так называется эта казнь у душманов, когда с живота надрезают у человека кожу и натягивают ее на голову, связывая вверху, и он умирает, мучаясь от болей, задыхается.
То, что это дело рук банды Джумалутдина, не сомневаюсь. Так что, Геночка, будь готов ко всему.
И колонна, взревев моторами, двинулась вперед, в сторону контрольно-пропускного пункта дивизии, а после, направилась в горную часть Кабула к развилке дорог в районы Чарикара и Дехсабза.