Что такое провинция в россии у молодежи

Что в России считается как «провинция»?

Когда учился в России, то я общался с многими русскими студентами. Много из них рассказывали что приехали из провинции учиться в Москву. Они имели в виду их города, такие как Пермь, Омск, Кемерово и другие. Даже так говорили про Екатеринбург, который большой и культурный. Даже когда был в других городах люди сами назвали свой город провинцией.

Я заметил, что провинция для русских это как будто все города кроме Москвы и Санкт-Петербурга.
Тогда мой вопрос так:

1) Города из Московской области и из Ленинградской области тоже провинция что ли? Я имею в виду Люберцы, Тихвин.

2) Даже культурные и развитые центры Екатеринбург, Красноярск, Влаливосток, Калиниград, Калуга, Волгоград тоже провинция?

3) Слово «провинция» имеет плохой оттенок?

Например, такие штаты Вайоминг и Алабама тоже подходит слово провинция))

глупейшее деление, это как в Китае шанхайцы могут выпендриваться, что они шанхайцы, а не откуда-нибудь из других мест

2020.02.04 Johny Я заметил, что провинция для русских это как будто все города кроме Москвы и Санкт-Петербурга.

2020.02.04 Судьбою Ох я думаю провинция должна как республика область край округ остальные город как Москва Севастополь и Питер

В магазине мы имели один бутылка, много молоки, хлебу, жопку, поридж, кока, еда квашенный, гризли сушенный, карасик и другие овощи.

Судьбою, в русском языке у слова «провинция» два значения:

Johny имеет в виду второе значение.

2020.02.04 Johny Когда учился в России, то я общался с многими русскими студентами. Много из них рассказывали что приехали из провинции учиться в Москву. Они имели в виду их города, такие как Пермь, Омск, Кемерово и другие. Даже так говорили про Екатеринбург, который большой и культурный. Даже когда был в других городах люди сами назвали свой город провинцией.

Я заметил, что провинция для русских это как будто все города кроме Москвы и Санкт-Петербурга.
Тогда мой вопрос так:

1) Города из Московской области и из Ленинградской области тоже провинция что ли? Я имею в виду Люберцы, Тихвин.

2) Даже культурные и развитые центры Екатеринбург, Красноярск, Влаливосток, Калиниград, Калуга, Волгоград тоже провинция?

3) Слово «провинция» имеет плохой оттенок?

Например, такие штаты Вайоминг и Алабама тоже подходит слово провинция))

Как уже написал товарищ Parker, у этого слова два значения.

«Провинция» в значении «88线城市» действительно имеет негативный оттенок, используется не только в России и в отношении Москвы и других городов, но и в других странах СНГ.
Часто не очень культурных людей могут называть «провинциал(ка)», «деревня»- данные слова используются в переносном значении в разговорном стиле общения, имеют оттенок пренебрежения, уничижения.

«Провинциал»- наивно-простоватый человек, поведением и привычками, указывающий на провинциальный уклад жизни.
◆ Мы до сих пор смотрим на европейцев и Европу в том роде, как провинциалы смотрят на столичных жителей, — с подобострастием и чувством собственной вины, принимая каждую разницу за недостаток, краснея своих особенностей, скрывая их, подчиняясь и подражая. А. И. Герцен, «Былое и думы. Часть первая. Детская и университет»

Еще могут использоваться, чтобы 说讽刺话, только между близкими друзьями (посмеяться над тем, что человек не знает банальных вещей/не разбирается в чем-л.): «Ну ты и деревня. » и т.п.

Источник

Почему Россия — не Москва

Что такое провинция? Почему в России даже города-миллионники считаются провинциальными? Почему Иркутск больше провинция, чем Новосибирск? И все ли большие русские города обречены стать «как Москва» или есть менее травматичные пути прощания с провинциальностью?

С Артемом и Катей я встречаюсь у памятника Вампилову.

— Провинциальность? Да я вообще не знаю, что такое провинциальность. Мне кажется, не надо вот так делить людей. У каждого своя жизнь.

Они — типичные представители молодого среднего класса. У них есть праворульная машина, двухлетняя дочка и строящийся загородный дом. Внешне они производят впечатление скучных, правильных бюргеров: спокойные, доброжелательные, нейтрально и аккуратно одетые, тихо говорят, медленно двигаются. Поначалу у меня возникает ощущение, что разговор не заладится: какая разница, провинция или нет, если у каждого есть своя нормальная жизнь.

— На Западе, — говорю я, — город такого размера, как Иркутск, с населением под миллион просто не смог бы считать себя провинцией. Даже если бы захотел, не получилось бы.

— На Западе — это где?

— Ну, в Европе, в Америке

— У нас, — улыбается Артем, — когда говорят «на Западе», имеют в виду Москву и Питер. Да о чем тут вообще говорить…

— А по-моему, есть о чем! — неожиданно вступает Катя, которая до этого все время скромно молчала. — Иркутск — самая настоящая провинция. В минуты отчаяния мне даже хочется отсюда уехать.

— Чего конкретно здесь не хватает? — спрашиваю я.

— Дорого все очень, дороже, чем в Москве, потому что все оттуда везут. С ребенком пойти некуда. В городе два фонтана, и там по вечерам все дети города. Музыку живую послушать негде: просто посидеть пива выпить — сколько угодно, а концертов нет, или это запредельно дорого…

Впрочем, сейчас в провинции уже не везде страдают от дефицита «столичности» в смысле просто дефицита — вещей, услуг, событий. По словам профессора Московского архитектурного института (МАрхИ) Вячеслава Глазычева, сейчас в России около десятка городов, которые на бытовом уровне практически ничем не отличаются от столицы. «Можно говорить, что у нас не одна, а десять столиц, — утверждает Глазычев. — Москва, Питер, Казань, Екатеринбург, Челябинск, Ростов, Самара, Красноярск, Нижний Новгород… Скоро в их числе будут Новосибирск и Пермь, которые пока никак не могут преодолеть комплекс “промышленного города”. Во всех этих столицах есть все необходимое для комфортной жизни: кинотеатры, рестораны, гостиницы, боулинг и так далее». Можно соглашаться или спорить со списком Вячеслава Глазычева, но очевидно одно: географическую удаленность, равно как и налоговый и политический столичный «насос», иногда все же удается преодолеть.

Иркутск пока не входит в почетный клуб «третьих столиц». Именно поэтому здесь так часто говорят и о желании уехать в Москву и, наоборот, об особом сибирском характере, об особом очаровании провинциальности.

Защитный рефлекс

Главная проблема Иркутска, — говорит замминистра культуры и архивов Иркутской области Сергей Ступин, — это вечный конфликт чиновничества и купечества. Купечество здесь традиционно очень сильное, еще со времен Великого шелкового пути. А вот с градоначальниками Иркутску никогда не везло. Все они стремились задавить купцов, мучили их взятками и поборами. У нас было два светлых момента: в начале XIX века при Сперанском и в середине — при Муравьеве-Амурском.

С руководителями Иркутску действительно не везло феноменально, похлеще Салтыкова-Щедрина. Губернатор Трескин, например, задумал выровнять русло реки Иркут из-за ее, как ему казалось, «неправильного течения». Устье реки перегородили дамбой, но дамбу смыло… А еще он боролся с употреблением чая и мог высечь розгами всякого, чья домашняя пища ему не понравилась. Губернатор Цейдлер не любил циркачей и всячески препятствовал появлению в городе заезжих артистов. (Кто знает, может, из-за этого сюда до сих пор так редко приезжают гастролеры?) Губернатор Броневский, будучи запойным алкоголиком, по вступ­лении своем в должность попытался стать трезвенником, но не выдержал напряжения и сошел с ума. А сменивший его губернатор Руперт приказал прежде всего выбелить трубы на крышах и уничтожить веревки, при помощи которых местные жители запирали ставни домов…

Мы беседуем с Сергеем Ступиным в министерстве культуры, которое располагается в двух старинных деревянных особняках, таких уютных, что складывается ощущение, будто можно просто постучать и зайти в любой кабинет. Ступину около шестидесяти. Он дружит с писателем Распутиным, большой поклонник его творчества. Нет смысла спрашивать, почему он не уехал в Москву: Ступин, историк по образованию, помнит свою родословную с XVIII века, он любит и чувствует Сибирь и свои сибирские корни.

— В 90-е годы губернатор Говорин пытался налаживать отношения с местной «боярщиной», но не смог взять их под свой контроль, поэтому был отстранен от должности. Вместо него был назначен Тишанин, бывший начальник РЖД. Про него говорили: настоящий железнодорожник — может ехать только там, где проложены рельсы. Еще говорили, что он — как фотоаппарат Polaroid: быстро снимает. Он начал в пух и прах бить купцов, боролся с семьей Якубовского. Но подал в отставку из-за конфликтов с законодательным собранием. Пришедший ему на смену губернатор Есиповский ни в чем плохом замечен не был. Разве что в любви к охоте. Эта страсть его и погубила: его вертолет разбился, когда он летел на охоту. Что касается нынешнего губернатора…

Я с усилием заставляю себя понять, что разговор идет уже в настоящем времени — эта «история города Глупова» до сих пор воспринималась как-то отстраненно.

— А сейчас 65% студентов Иркутского госуниверситета, по результатам опросов, не любят свой город и хотели бы из него уехать.

— Да, это я заметила. И что же делать?

— Я считаю, надо объединять людей на основе православных святынь. Святитель Иннокентий Иркутский был феноменальным человеком. Я считаю, надо построить паломнический центр, куда съезжались бы люди со всех концов страны — и православные, и не православные. Это место могло бы стать символом для всех — символом возрождения Сибири.

Вот-вот, типичная провинциальность. Или это говорит мой московский снобизм? Православные святыни — это неплохо. Отлично, хороший проект. Но город — просто город, не столичный и не провинциальный — не может сделать себе имя и экономику на одной традиционной «фишке». Город — это то, где есть все, и всего много, с избытком.

— Святыни, конечно, хорошо, но, мне кажется, это вряд ли даст городу ощущение полноценности. Молодежь говорит, что здесь мало культурной жизни, что все интересные деятели уезжают…

— А, это вы, наверное, про Вырыпаева? Он ведь очень обижен на Иркутск, считает, что мы его выгнали, вытеснили.

История с прославившимся в Москве иркутским режиссером Иваном Вырыпаевым действительно очень показательна. Потому что безошибочный критерий провинциальности — это судьба необычных людей с бешеной энергетикой и амбициями. В настоящем городе, где «все есть», найдется место и таким. А в провинции, где «все друг друга знают», все места как бы и заняты: есть одна святыня, одна культура, одна политика, одна тусовка. Хорошая или плохая, но одна.

— Мы были хулиганами, — рассказывает бывшая актриса труппы Вырыпаева Светлана. Сейчас она преподает в Школе-студии при МХАТ. — В первом нашем спектакле были фея и горбунья, и они целовались. У нас был очень талантливый курс, несколько лет мы маялись в поисках работы по разным городам, потом наконец решили сделать театр у себя на родине. И вот председатель иркутского отделения Союза театральных деятелей Борис Деркач, который хотел развивать молодежный театр, дал нам помещение в Доме актера. Конечно, наш театр никаких денег нам не приносил, но мы были молодые, нам надо было очень мало — все где-то подрабатывали. А Иван Вырыпаев, наш руководитель, он очень скандальный человек, любит эпатаж. Однажды на одном собрании, где присутствовал Деркач, Иван прямо так и сказал: «Я считаю, у нас нет молодежного театра. Все, что я вижу вокруг, слабо и неинтересно». В Москве такие слова звучали бы вполне невинно, но в провинции, где театральный круг очень узкий, они обращены к конкретным людям, которые воспринимают это как личное оскорбление. Конечно, Деркач обиделся и выгнал нас из Дома актера. Потом мы некоторое время пытались найти другое здание и, не найдя, уехали в Москву, где присоединились к Театру.doc.

— Ну что я могу сказать? — комментирует Сергей Ступин. — Вот возьмите хоть эту книжку, с фестиваля современной поэзии. Вот я ее открываю — а там маты. В нашем городе это воспринимается с трудом. У нас ведь город очень традиционный, многие культурные деятели в своих оценках часто ориентируются на моральный авторитет Распутина: «А что сказал бы Валентин Григорьевич». И у Вырыпаева в спектаклях — маты. Я понимаю его обиду, но ведь, если бы он не уехал в Москву, он бы не стал Вырыпаевым! И ведь он сам говорит, что его по-прежнему тянет на родину. Да, большинство иркутян не способно понять его творчество. Провинция — это очень сложное, тонкое явление, с очень сильным защитным рефлексом…

В разговорах о провинциальности вообще то и дело возникает тема театра. Особенно, если вы — в провинции. В Иркутске все жалуются на ограниченность театральной жизни. Спросить меня, москвичку, когда я последний раз была в театре, — не вспомню. Но одна из необходимых черт современного города — это как раз избыточность, наличие возможностей, которыми не пользуешься.

Театр в провинции — не только способ провести время, это в первую очередь признак того, что вокруг что-то происходит. Поэтому жители городов с развитой театральной культурой чувствуют, что вокруг них все кипит и бурлит, пусть они даже не следят за каждой премьерой. Это отражается на их самосознании, а значит, и на всем остальном, что происходит в городе — на политике, бизнесе, строительстве. И это не прямое производное от денег. Например, некоторое время назад одним из центров театрального авангарда стал бедный и совковый Ижевск.

Феномен потолка

Что случилось? Почему трассу перекрыли?

— Да, говорят, Гришковец собаку сбил…

На Байкальской, одной из главных улиц Иркутска, идут съемки фильма «Сатисфакция» с Евгением Гришковцом в главной роли. Вообще-то, Гришковец и его съемки для нас — феноменальная удача. Во-первых, сам Гришковец — главный в России певец провинциальности и сибирского характера. А во-вторых, в съемках «Сатисфакции» заняты чуть ли не все лучшие люди Иркутска: гример, кос­тюмер, массовка найдены по знакомству, в организации съемок режиссеру помогают чиновники и олигархи.

Сюжетная основа фильма простая: двое мужчин, одному за сорок, другому за тридцать. Оскорбленное самолюбие, конфликт поколений и мировоззрений, «честность» одного и «порядочность» другого, жесткие провинциальные «правила» и цивилизованные «законы». Старшего, богатого уверенного в себе бизнесмена, возможно даже с криминальным прошлым, играет Гришковец. Младшего, перспективного клерка с лондонским образованием — Денис Бургазлиев.

Хотя съемочная группа специально не информирует население о своих планах, вокруг неизбежно появляется толпа зевак. Гришковца в Иркутске любят, как и везде в Сибири. Считают своим. Один молодой парень с жаром доказывает мне, что Гришковец родом не из Кемерово, а из Иркутска:

— Нет, ну ты послушай, что он говорит… Вот ты встаешь утром, выходишь на улицу, вот этот пар, темнота, и там, где-то вдалеке, огоньки — школа. Это же он про нашу жизнь пишет, про Иркутск!

— Ну почему же, это может быть сказано и про Москву, и про любой другой город…

— Вот ты когда-нибудь собаку ела? Нет? А я ел! С охотниками. На зимовье, в лесу. Мы тогда чуть не заблудились, замерзли, еды не было. Я сначала сам не понял, что за мясо они мне подсунули.

Режиссеры фильма — главный иркутский рекламщик Юрий Дорохин и его 26-летняя коллега Анна Матисон. Она также соавтор Гришковца по сценарию «Сатисфакции». Аня — потрясающе талантливая, целеустремленная девушка, титан и вундеркинд. Сейчас она учится в Москве, на втором курсе ВГИКа. Но до этого успела сделать головокружительную карьеру в Иркутске, к двадцати годам пройдя путь от внештатного корреспондента до продюсера региональной телекомпании. Смотреть, как она работает, — одно удовольствие: высокая, худая, как щепка, лихорадочный блеск в глазах, снайперская сосредоточенность на лице.

— Когда я произношу слова «культурная провинция», — говорит Аня, — мне очень обидно. Я люблю Иркутск, я всегда останусь иркутянкой. Иркутск в первую очередь провинция географическая. Но это, конечно, накладывает отпечаток на культурную жизнь. Что это значит? Ну, например, в Московской консерватории Гергиев с Мацуевым, тоже выходцем из Иркутска, играют Третий концерт Рахманинова. И оркестр Иркутской филармонии исполняет тот же самый концерт. Ноты одни и те же, но качество исполнения другое. Почему? Да потому что у них почти нет возможности услышать игру других исполнителей. И, я уверена, то же самое с любой другой профессией, кроме тех, которые связаны непосредственно с Сибирью. Конечно, ученый — специалист по Байкалу без сомнений поедет работать в Иркутск, и у него там будет космос…

В перерыве между съемочными эпизодами подхожу к Гришковцу, чтобы поговорить о фильме и о провин­циальности.

— Почему вы решили снимать фильм в Иркутске?

— Во-первых, потому что здесь оказалось просто все организовать. Где еще нам дадут перекрыть центральную улицу в середине дня? Во-вторых, действие нашего фильма могло произойти только в провинции. В Москве, в Питере или даже в Екатеринбурге такая история могла тянуться годами. В мегаполисе герои не стали бы открыто выяснять отношения. В провинции очень многое держится на самолюбии, здесь есть своеобразный кодекс чести. Героя оскорбили — значит, он должен ответить, продемонстрировать свою силу. Он у всех на виду. Он, может быть, и хотел бы жить по-другому, но не может. В провинции живут не по законам, а по правилам.

— Почему, на ваш взгляд, люди уезжают из провинции?

— Для творческого человека это прежде всего отсутствие культурной среды. Всякому художнику, артисту, писателю необходима оценка его творчества, нужно общаться с себе подобными. Кроме того, аудитория тоже должна меняться. Когда-то мне казалось, что зрители в Кемерово будут смот­реть меня всегда. Но прошло время, и я им надоел. Это нормально. Тогда я понял, что нужно уезжать.

— Что, по-вашему, надо сделать, чтобы это изменить?

— Я не знаю. Для этого надо, чтобы Россия перестала быть централизованной страной, чтобы самолеты из Новосибирска во Вьетнам летали не через Москву…

По сценарию у героя Гришковца есть водитель. Он ничего не говорит, только с непроницаемым лицом открывает и закрывает дверцу машины. Его играет крупный предприниматель по имени Женя. Он — гендиректор ЗАО «Сибирьгазтеплострой».

Иркутск действительно большая деревня: на следующий день я случайно встретила Женю на улице. По виду он, брутальный мужик с татуировками и золотыми часами, идеально подходит для своей роли. Как будто настоящий водила где-то нахватался умных слов:

— У меня с детства жадность к знаниям. Я, вообще-то, из деревни. Сейчас учусь на факультете политологии. А в сентябре в Москву поеду, буду работать в администрации президента. Нужно развиваться, осваивать мир, приносить больше пользы…

— Но почему сразу в Москву? Неужели здесь нечем заняться?

— Да что здесь делать? Здесь все друг друга знают, все под одним одеялом спят. Вот представь себе, ты живешь, развиваешься и однажды понимаешь: здесь больше делать нечего. Все, потолок.

Про феномен «потолка» я не раз слышала от разных людей, объясняющих, почему они переехали или хотят переехать из провинции в Москву.

— В возрасте 24 лет я одновременно работал в трех местах, — рассказывает Алексей Семенов, юрист, член партии «Единая Россия». — Преподавал в Иркутском госуниверситете, был председателем профкома студентов и помощником депутата законодательного собрания области. Получал где-то тысячу долларов в месяц и напрочь не видел своего дальнейшего развития в регионе. Те должности, которые я бы мог занять в городской или областной администрации, занимали люди старше меня, а я еще не вышел из разряда «молодых активистов».

Утечка мозгов — как снежный ком: одни уезжают, другие жалуются: «Москва — пылесос, туда уходят все налоги, все яркие люди в Москве». Мне то и дело становится неловко, хотя в карьерном отъезде ведь по-хорошему нет ничего трагичного. Чувство трагизма — от другого. Уезжают, как на другую планету, с надрывом и болью: прощай, родина, со всеми плюсами, с сибирской домашностью и человечностью, привет, жесткая и циничная Москва!

И это не только потому, что Москва — «пылесос». Ведь теоретически возможна и «мобильная карьера»: уехал в Москву на большие деньги, через год вернулся на более высокую должность домой или куда-то еще, в другой город. Так во всем мире устроена университетская и корпоративная мобильность. Но чтобы было куда вернуться, нужны соответствующие рабочие места, позиции. А когда «все свои», когда кругом местечковые взаимосвязи, то возвращаться некуда. Не увольнять же «своих» ради выскочек.

Возможность экспансии

Работаем с киношниками в большом коттеджном поселке ТСЖ «Молодежный». Это — местная Руб­левка, которую здесь, как и в большинстве провинциальных городов, называют «Долина нищих» или «Поле чудес». Здесь живут губернатор, депутаты, крупные предприниматели — домашний союз чиновничества и купечества.

Коттеджи такие высокие, что кажется, идешь по улицам небольшого средневекового городка. Наш, наверное, самый эстетский — в стиле Райта (Фрэнк Ллойд Райт — знаковый архитектор для американской провинции, строитель современной «одноэтажной Америки». — «РР»). И празднично разукрашен воздушными шариками: по сюжету один из героев, друг Саши, отмечает день рождения сына. Пока оператор выставляет свет и настраивает камеру, хозяин коттеджа, предприниматель Виктор Кондрашов, скучает на кухне, которая по площади чуть меньше небольшого ресторана.

— Я думал, кино — это интересно, а тут сидишь, все время ждешь чего-то, как на вокзале. Может, кто-то в шахматы хочет сыграть?

Я радостно цепляюсь за возможность оказаться лицом к лицу с очень богатым человеком. Шахматы большие, тяжелые, из латуни, я играю серебристыми фигурами (они же черные), он — золотистыми (белые). Кондрашову почти пятьдесят, но выглядит он на 35 — стройный, подтянутый, с живым подвижным лицом. Его жена почти вдвое моложе.

— Я тоже немного режиссер. Люблю розыгрыши. Как я женился — об этом весь город говорил. Марина не знала, что она выходит замуж. Она думала, что снимается в рек­ламе в роли невесты. А мне не говорила, потому что я ей запретил работать моделью. И вот она подбирала себе платье, делала прическу, в этом свадебном платье садилась в вертолет, летела куда-то — и все это снимали на видео. В загсе ей завязали глаза, и только потом она увидела меня. У нее был шок! Заплакала, засмеялась, а я говорю: «Ну, ты ж хотела замуж!» (Е2 — Е4.)

— Почему же вы ей запретили работать моделью? (E7 — E5.)

— Чувство собственности. Это абсолютно нормально. Я считаю: если ты — замужняя женщина, не надо ходить по подиуму на глазах у чужих мужчин. Другое дело, если это — профессия, ты делаешь карьеру. Но для нее же это — развлечение.

Кондрашов играет, почти не глядя на доску, реагирует на ходы мгновенно, параллельно рассказывая мне забавные истории про «лихие девяностые» — как он торговал парфюмерией, открывал первый в городе видеосалон, по несколько раз использовал одни и те же билеты, напечатанные каким-то профсоюзом…

— Фильм «Хищник» со Шварценеггером я знаю наизусть, потому что посмотрел его 37 раз.

— Чем сейчас занимается ваша компания? Строительством?

— В том числе и строительством.

— А почему вы не в Москве? Вы ведь наверняка достигли здесь своего потолка? (Я делаю рокировку.)

— А я жил уже и в Москве, и на Мальте. Почему сюда вернулся — это уже другой вопрос, связанный со смыслом жизни.

— И в чем он, по-вашему? (Чтобы избежать катастрофической «вилки», жертвую пешкой.)

— В экспансии. (Ферзь выходит в центр поля; мне становится страшно.) Еще Солженицын сказал: смысл человеческой жизни — в экспансии. Здесь я знаю, что могу расшириться, захватить наибольшее пространство. Сначала семья, ребенок. Ребенок — это продолжение меня. Потом (нападает на мою ладью) — род. Потом (скрытый шах) — клан… Как развивались средневековые государства? Возьмите хоть Грузию: сначала это были небольшие семейные группы, которые разрослись в княжества… (Я теряю коня.)

— Почему вы тогда не пойдете в политику? Это же хороший способ осуществить экспансию.

— А я уже там. В законодательном собрании. Депутат. Сказать, от какой партии?

— «Единая Россия», конечно?

— Ну, хотя бы потому, что мой отец — коммунист. И еще я всегда на стороне слабого. Шах. А КПРФ — оппозиционная партия. У меня в детстве знаете какая кличка была? Шнурок. Потому что я был самый маленький, щуплый. Но зато самый юркий и самый умный. И помогал слабым решать их проблемы умом. Шах. У нас с вами синдром попутчика. Я однажды ехал в поезде с незнакомой женщиной и всю свою жизнь ей рассказал, а она мне — свою. Шах. А здесь кому что скажешь — сразу слухи пойдут, город же маленький. Шах. Вот если бы вы еще журналистом не были…

— Неужели вам совсем не с кем поговорить по душам? — мне его почти жалко.

— Нет, почему же. У меня есть друг. Мы с ним с детства вместе. Но ему тоже всего не расскажешь. Мужчинам нельзя демонстрировать слабость. Мат.

Закат провинциальности

Возможность экспансии и переживания от излишней открытости в провинциальном Иркутске — это шах нашей теме. Но как быть с тем, что молодежь повально мечтает уехать?

Впрочем, в бизнесе и политике, как мне говорили еще в Москве, ситуация совсем не застойная. Вековой конфликт чиновников и купечества почти решен в пользу купечества. Несмотря на постоянные проблемы с губернаторами, бизнес в Иркутске разный и не монопольный, «тусовка» не одна, их несколько, и они научились договариваться. И любой губернатор должен будет с ними договариваться — и не только по линии «Единой России» или там КПРФ, а напрямую.

Такой большой и экономически развивающийся город, как Иркутск, не сможет долго оставаться провинциальным. Здесь рано или поздно «будет все». В том числе, наверное, к сожалению, и другой темп, и другие отношения между людьми, менее свойские. Вопрос только в том, будет ли у Иркутска к моменту угасания его сибирского характера что-то за душой, кроме потребительской и деловой насыщенности.

Артем и Катя, которые встречали меня у памятника Вампилову, ведут меня в гости к своему другу, фотографу Виталику. Я рассказываю им, как у меня в Иркутске сломалась камера и я полдня моталась по городу в поисках сервис-центра «Кэнона», но оказалось, что ближайший находится в Москве. (В итоге меня спас угрюмый гениальный мастер по фамилии Пещеров, работающий в Институте солнечно-земной физики.) Артем и Катя жалуются, что с фотографической жизнью в Иркутске все, конечно же, очень и очень плохо:

— Выставки? Да никому это здесь не нужно. Вот мы когда фотошколу делали…

— Фотошколу? — удивляюсь я.

— Да, мы год назад открыли здесь фотошколу.

— Единственную в Иркутске? — спрашиваю я, помня, что провинция — это там, где все единственное и уникальное, местное.

— Нет, почему же. Говорят, где-то есть еще одна. Я и мой друг — преподаватели, Катя — администратор. Вы не думайте, мы не претендуем на то, чтобы быть Картье-Брессо­нами, — почему-то оправдывается Артем. — Нас местный Союз фотографов уже обвиняет в том, что мы учим людей, не имея на это морального права. Но я же и не говорю, что я какой-то гуру. Я просто хочу познакомить людей с вещами, которых они не знают. Показать, как пользоваться камерой, рассказать, что можно делать живые, эмоциональные фотографии, заразить их творчеством, чтобы им захотелось снимать. И я счастлив, когда это получается, когда я вижу, что у людей горят глаза и они встают в пять утра, чтобы снимать рассвет. К нам-то сюда никакой Максимишин не приедет. А в этом Союзе фотографов одни старики. Снимают виды Байкала. Мы пытались с ними сотрудничать, мы ко всему открыты. А они не хотят.

Мы приходим к Виталику, он оказывается смешным худощавым парнем с хвостиком на голове, похожим на программиста и толкиениста, наивным и жизнерадостным. В отношении провинциальности Виталик настроен оптимистично:

— Я им всегда говорил: если в городе чего-то нет — это же хорошо! Значит, это можно сделать. Я, например, сейчас открываю свою фотостудию, и еще я чем только не занимаюсь: веду бухгалтерию в двух фирмах, рисую в векторе иллюстрации для медицинского справочника, фотографирую свадьбы. Кручусь как-то.

— А почему ты, такой активный, не поехал в Москву?

— Я однажды хотел уехать. У меня был момент, когда я подумал: все, не могу больше — продаю все и уезжаю в Москву. Но потом сказал себе: Виталик, а чего ты хочешь? Только не надо себя обманывать этими словами про большие возможности. Чего ты конкретно хочешь? В конце концов я ответил себе, что хочу активно жить. И тогда сам себе говорю: а давай ты попробуешь здесь, в Иркутске, активно жить, а там уж посмотрим. С тех пор я совершенно счастлив. Мне кажется, здесь есть все для этого необходимое — природа, работа, друзья. Единственное, чего мне здесь, пожалуй, не хватает, — это тренинги личностного роста. Люблю я это дело. Но, может, это и хорошо. Значит, их можно сделать!

Губернатор Трескин задумал выровнять русло реки Иркут из-за ее, как ему казалось, «неправильного течения». А еще он боролся с употреблением чая и мог высечь розгами всякого, чья домашняя пища ему не понравилась. Губернатор Цейдлер не любил циркачей и всячески препятствовал появлению в городе заезжих артистов

Про феномен «потолка» я не раз слышала от разных людей, объясняющих, почему они переехали или хотят переехать из провинции в Москву: «Да что здесь делать? Здесь все друг друга знают, все под одним одеялом спят. Вот представь себе, ты живешь, развиваешься и однажды понимаешь: здесь больше делать нечего. Все, потолок»

«Нас местный Союз фотографов уже обвиняет в том, что мы учим людей, не имея на это морального права. Но я же и не говорю, что я какой-то гуру. Я просто хочу познакомить людей с вещами, которых они не знают. А в этом Союзе фотографов одни старики. Снимают виды Байкала. Мы пытались с ними сотрудничать, мы ко всему открыты. А они не хотят»

«Еще Солженицын сказал: смысл человеческой жизни — в экспансии. Здесь я знаю, что могу расшириться, захватить наибольшее пространство. Сначала семья, ребенок. Ребенок — это продолжение меня. Потом (нападает на мою ладью) — род. Потом (скрытый шах) — клан»

Фото: Татьяна Плотникова для «РР»; Юлия Вишневецкая для «РР»; Юлия Вишневецкая для «РР»; из личного архива В. Звоновского, Л. Овруцкого, А. Баянова, А. Ершова

Источник